Воскресный рассказ: Глухарь

В общем, собрался я на глухаря. Глухарь — птицъ суровый и лютый. У нас на Севере по-другому и не бывает – одни люди чего стоят. Глухарь ошибок не прощает. Так вот прям и сразу на него не пойдёшь. Подготовка серьёзная нужна. Выходишь на него ранней осенью, до заморозков ещё, а когда (и если) вернёшься, никто и не ведает. Глухарь, он сильно хитрый зверь, вот и берёшь в сентябре с собой лыжи на всякий случай. Не раз бывало — до декабря охотника за собой водил. На осеннюю охоту с весны сборы начинаются. И праздник специальный в нашем селе есть: Глухозаймище. Но об этом потом, как случай приложится.

Я про Петруху-то чего помянул. Заприметил он с весны сборы мои. Глаз хоть и косой, но наметанный. Сразу смекнул, куда иду, ну и пристал: возьми да возьми с собой. Мол, как домой с добычей вернусь, жена, тетка в общем-то добрая и душевная, в избу жить снова пустит. Поймёт: не пустой мужик, а добытчик дельный. Простит, в общем.

Я уж его всяко отговаривал: ну что, мол, тебе там делать? Ни квасу в лесу, ни тово, что вы там на углу у лавки потребляете. Лес, он чистое дыхание любит, спокойствие душевное. Дак откуда оно у тебя, спокойствие это? Посмотри на себя: весь издрожжался. Ну, он мне последним аргументом понравился: говорит, что язык птичий, на чердаке проживаючи, изучил. Голубей, говорит, запросто понимаю и курлыкаю по-ихнему. С глухарём сложнее, конечно, но как вдохновлюсь, так уж точно пойму. Без спокойствия никакой фантазии творческой, а как науспокоюсь вволю, да еще в тайге родной, дак весь выводок уговорю — в село своим ходом придут, сам увидишь. И смотрит так жалобно. Подкурлыкивает.

Веры-то к нему особо у меня не было, но уж больно складно выходило всё. Да и голуби любили его… Смотри, — говорю, — набрешешь – точно в лесу оставлю. Но Петруха зуб давал, что до осени язык глухариный точно освоит в совершенстве. Я тот зуб на дверях повесил, чтобы помнил про обещание.

Лето в сельских трудах да заботах промелькнуло почти незаметно. Из происшествий – медведи свадьбу отгуляли у коровника, да выборы прошли. Свадьба интересней была. Хоть на невесту нормальную поглядели – морда не в пример симпатичней тех, что в телевизорах. Мы после этого все телевизоры из села удалили – это, считай, третье уже происшествие, самое, пожалуй, приятное.

Петруха только к осени объявился. «Занят был», — важно дал понять. Видать, и правда лингвистикой в лесу занимался, курам что-то гугукнул, зыркнул – вмиг в курятник попрятались. Вид имел загадочный, выговор четкий, глаз выпрямил — в общем, цену явно себе набивал.

Язык глухариный освоил в совершенстве, — дал понять шепотом. Рассказывал в бане, что те в свою стаю его приняли, и он теперь там за своего. Лыжи убеждал меня не брать: «За пару дней обернёмся, а уж к первому снегу будем глухаря в печи запекать всяко, ну и потреблять впоследствии в тесном семейном кругу». А всякий у нас знает, что жаркое из глухаря – наипервейшее позднеосеннее блюдо, на третьи заморозки хорошо идет.

Ну, я в лесу не первый день да и Петруху с малолетства знаю, в общем лыжи все-таки взял.

На рассвете четвёртого дня мы вышли таки на глухариную поляну. Черным черна земля была от птицы той. Петруха мне и говорит дурным голосом: «Ты тут постой тишком, а я пойду, договорюсь. Десятка три точно в село приведём. Была у меня договоренность». Мне и любопытно, а стрельнуть завсегда успею. «Иди, — говорю, — друг любезный. Договаривайся. Только особо не верь обещаниям ихним – всяко быват».

Глухарь — он ведь крупная птица и серьёзная очень, а там их вообще тьма была. Хозяева леса, не иначе: медведь испугается. Но медведь, как мы помним, от свадьбы не отошел, так что ему не до страха было. А нам вот пришлось побояться всерьез, особенно Петрухе. Глухари его на серёдку поляны допустили, конечно, сперва, видимо, он по-ихнему всё ж усвоил что ни то. Он уж и руками себя по бокам колотил как крыльями, и приседал, и курлыкал всячески, но дал слабину: подвела дикция. Как дошел до середины, они тут же поняли, что дело не в их пользу намечается, резко верить ему перестали, остервенились, накинулись стадом и хором на сосну загнали. На самую верхушку – сиди, кукуй. Потом на меня оборотились, пристально так взглянули. Петруха орет сверху, раскачивается, за ветку еле держится: «Вали домой – хоть подмогу приведешь. Один не справишься! Жене моей привет передай. Я на чердаке под раскладушкой письмецо ей оставил – пусть прочтет». И слезами капнул. Ну, выручать парня и правда надо – я и помчался. Сам не понял, как до дому добежал – обратно оно всегда дорога короче: за час управился. Поднял тревогу: «Мужики, — ору, — там наших бьют!» Ребятам такие дела решать не впервой, собрались мигом.

То-сё, вышли с мужиками к глухариной поляне, а обидчики уж чуть ли не тризну праздновать готовятся: хороводом вокруг петрухиной сосны топчутся, вверх на беднягу поглядывают. Рассвирепели мы, кинулись товарища выручать – глухари аж опешили: «Мы только пошутить хотели, мы вообще не при делах, уж так вышло, уж извините нас, пожалуйста. Слезай, болезный!» — это они уже Петрухе. Тому неудобно, что кавардак в лесу из-за него устроили, дак заартачился: «Пока стадом своим в деревню не пойдете, не слезу, вот!» Те было запротестовали, но мы уж больно строго насупились. Выстроились, котомки за плечи закинули, пошли к нам село обживать. Там уж их зайцы встретили радостно с бобрами из прошлых историй.

С тех пор Петруха чтобы задержаться у ларька – ни-ни. Снова в избе живет. Глухарей, правда, избегает. И на чердак не затащишь: высоты боится.

Текст Петра Давыдова и Антона Соколова