Борис Тух: Поэту суждено изгнание

Уважая читателя, не стану напоминать, что подзаголовок заимствован из вступления к «Евгению Онегину».

Пушкин вспомнился потому, что… Нет, не так. Он всё время с тобой, ты его помнишь, в разные моменты жизни он разговаривает с тобой различными своими строками.

В 1824 году из Михайловского он обращался к своему приятелю, поэту Николаю Языкову, который в то время был студентом Дерптского (т. е. Тартуского) университета:

Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой
И к благосклонному порогу
Понес тяжелый посох мой,
И возвратился б, оживленный
Картиной беззаботных дней,
Беседой вольно-вдохновенной
И звучной лирою твоей.
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю где проснусь. —
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни…

Надо ли напоминать, что с Тарту были связаны и другие современники Пушкина: Жуковский, Воейков? Под Дерптом — теперь она в черте города — находилась мыза Карлова злейшего ненавистника Пушкина, Фаддея Булгарина, но как-никак и он был современник, и при всей взаимной неприязни вряд ли захотел бы искоренить окрест своего владения память о Пушкине. Наконец, Тартуский университет, уже в последней трети ХХ века, был прославлен в мире тем, что в нём работал Юрий Михайлович Лотман, значительная часть трудов которого посвящена изучению творчества и личности Пушкина.

Увы, как в дни царствования Александра I, прозванного по ряду причин Благословенным («Он взял Париж, он основал лицей!»), так и теперь, путь на «Дерптскую дорогу» Пушкину заказан. Школу, последние недели пока ещё носящую имя поэта, велено с нового года именовать: Jogentaga, на современном эстонском языке это звучало бы как jõetagune, заречная или заречье, т. к. она в самом деле находится за рекой, на северном берегу Эмайыги, в той части города, которая в эпоху Александра Благословенного, а также и довольно долго после этого, называлась немецким словом Transembach. Embach — немецкое название Эмайыги; в ту пору Дерпт/Тарту, по причине того, что он был важным культурным центром, университетским в первую очередь городом, поэтически называли «Афины на Эмбахе».

Афиняне, хотя и были обществом беспокойным, явно злоупотреблявшим возможностями демократии, поэтов чтили. В отличие от мыслителей (вспомним участь Сократа!) и от государственных деятелей и военачальников (победителя при Марафоне Мильтиада и победителя при Саламине Фемистокла афиняне изгнали — чтобы не выделялись на общем фоне своими заслугами и талантами).

В Тарту пока что полководцу Барклаю де Толли везёт больше, чем поэту Пушкину. Который, кстати, воспел Барклая:

Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчанье шел один ты с мыслию великой,
И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.
И тот, чей острый ум тебя и постигал,
В угоду им тебя лукаво порицал…
И долго, укреплен могущим убежденьем,
Ты был неколебим пред общим заблужденьем;
И на полупути был должен наконец
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко, —
И в полковых рядах сокрыться одиноко.

Пушкин знал, что план затягивания Наполеона вглубь России, разрыва его коммуникаций, принадлежал Барклаю; Александр отстранил его и назначит Кутузова в угоду «общественному мнению», которое хотело, чтобы командующим был генерал с русской фамилией. Да и в «10-й главе «Евгений Онегина» Пушкин писал:

Гроза Двенадцатого года
Настала. Кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима, иль Русский Бог?)

Но я хочу напомнить, как поэт завершил то стихотворение:

О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век…..

Наш век вполне можно назвать слепым и буйным.

Вы скажете: чего придираешься, ты кинь взгляд на соседнюю Латвию, где памятник Пушкина, который стоял в парке и никого не трогал, убрали, и памятник Барклаю убрали, и даже в одно чудное мгновение снесли бюст Анны Керн — «с целью противодействия коммунистическому тоталитаризму», как пишут латвийские СМИ. Очевидно, они представляют себе Анну Керн в кожаной куртке с маузером в руке и цитатой из Вс. Вишневского на устах: «Кому ещё комиссарского тела?». Грамотные, однако, люди!

Ну, с Латвии нам нечего брать пример, далеко не всё, что исходит оттуда, хоть в области социальной, хоть в культурной, достойно похвалы. От некоторых продуктов такого экспорта хочется поскорее избавиться.

В Тарту Барклая не тронули, а школе дали «уникальное и особенное название, которое передаёт красоту древнеэстонского языка, подчёркивая богатую историю и культуру региона», как восторженно заявила её директор Алина Бразюлене. А вице-мэр «Афин на Эмбахе» Леммит Каплински не стал вдаваться в красоты звучания и анналы истории, а прямо заявил: «Новым названием школа ставит точку в процессе перехода на эстоноязычное образование».

Интересно, как бы на это прореагировал его покойный отец, великий эстонский поэт Яан Каплинский, который был горячим и искренним эстонским патриотом, но при этом отвергал любую ксенофобию и с уважением относился к русскому языку и к подлинной русской культуре, не имеющей ничего общего с тем, что пытаются выдать за культуру оголтелые шовинисты. Яан Каплинский писал стихи на русском языке, был лауреатом премии Андрея Белого «за обогащение русской поэзии уникальным взглядом и опытом, выработанными в иной поэтической культуре». (Специально для рьяных искателей крамолы поясняю: эта премия никак не связана с Путиным, её учредителями ещё в советскую эпоху были самиздатовские литераторы. «Материальное содержание» премии до сих пор: бутылка водки, в просторечии «беленькой», яблоко и 1 рубль денег. Несмотря на это, а может, как раз поэтому, премия остаётся очень престижной.)

Обогащение иным уникальным опытом чрезвычайно полезно и плодотворно для любой подлинной культуры. К сожалению, политики не понимают этого; в наше время в политику пришли преимущественно те люди, которые не способны состояться ни в технической, ни в гуманитарной областях; политика, т. е. демагогия, стравливание людей по различным признакам, разжигание розни — примитивный, но пока что эффективный способ делать карьеру для тех, кто в остальных сферах человеческой деятельности бездарен. Они (по непониманию или по злонамеренности) подменили абсолютную необходимость того, что в Эстонии школа должна давать всем учащимся совершенное знание эстонского языка, а значит — и эстоноязычное образование, стремлением искоренить русский язык, вывести его из употреблению, а с ним — и те богатства, которые накоплены русской гуманитарной культурой.

Вспоминается прочитанный давно рассказ одного американского фантаста (кажется, Роберта Шекли) про планету, населённую разумными цветами. Утром, распускаясь с лучами светила, они говорили: «Мы хорошие, мы красивые, мы добрые». Потом что-то случилось, они стали говорить: «Мы самые лучшие, самые красивые, все прочие хуже нас». Кончилось тем, что они все увяли. Прекрасная притча, не так ли?

Переход на эстоноязычное образование вовсе не требует искоренения русского языка. Хотя сколько ни повторяй, останутся те, кто не может или не хочет понять это. Человек, лишённый своих культурных истоков, останется Иваном, не помнящим родства.

А если говорить о соприкосновении Пушкина с эстонской школой… На 4-м курсе университета (т. е. в 1967/68 учебном году; Боже, как давно это было, столько не живут!) у нас была педпрактика, уроки русского языка и литературы в эстонской школе. Как раз тогда вышел отдельной книгой гениальный перевод «Онегина», выполненный великой эстонской поэтессой Бетти Альвер. А так как «Онегин» был в программе, я строил несколько уроков на сопоставлении оригинала и перевода и заодно на том, что читал нам на спецкурсе Юрий Михайлович Лотман. Ребята (им было, по-моему, лет 15) сначала показывали, что русская литература им до лампочки, но очень скоро увлеклись (спасибо Пушкину, Альвер и ЮрМиху!), у нас за время практики сложились доверительные отношения, и двое парней тогда сказали мне, что они не любят vene võimu, но Пушкина — на родном и эстонском, на неродном ли русском — кажется, начинают любить. Заметьте, ещё были свежи в памяти депортации 1941 и 1949 годов, и сосланные вернулись из Сибири не так давно; думаю, семей кого-то из этих ребят эти трагедии коснулись.

ПРИМЕЧАНИЕ: Vene võim, русская власть — читай: советская власть. В ней подвизались и эстонцы, причём на ключевых постах; да и те, кто тогда были в университете комсомольскими активистами, в годы горбачёвской перестройки переобулись на лету; некоторые из них свою võimuhullus, безумное помешательство на том, чтобы быть у власти, не исчерпали и по сей день.

Пушкину, конечно, всё равно. Он «зкован к спокойную к обидам медь». Не всё равно тем, кто не утратил чувства справедливости и эмпатию.

Мнения из рубрики «Народный трибун» могут не совпадать с позицией редакции. Tribuna.ee не несёт ответственности за достоверность изложенных в статье фактов. Если вы имеете альтернативную точку зрения, то мы будем рады её также опубликовать.

Читайте по теме:

Борис Тух: Если врага не видно, его надо придумать

Московский бульвар в Таллинне стал Сааремааским

Сольман: У государства теперь есть рычаги для изменения неуместных топонимов