Рецензия | «Солярис»: Возвращение со звёзд в Больницу Преображения

Начнём с того, что это эффектное, зрелищное, тревожное, старающееся залезть зрителю под кожу шоу, временами заставляющее его гадать, где он очутился — на космической станции или в совсем ином месте, — именно вариации, что вполне в тренде современного театрального искусства.

Есть в Центральной Европе два режиссёра, каждая увиденная постановка которых для меня — откровение и потрясение: поляк Кшиштоф Варликовски и венгр Корнель Мундруцо.

Оба абсолютно свободны в своих отношениях с исходным материалом. Варликовски в постановке «(А)поллония», основная тема которой — Холокост, соединил мотивы романа Джонатана Литтелла «Благоволительницы» с документами и с античным мифом — и вышла грандиозная сага о том, на что способен человек: кто на самопожертвование ради спасения невинных, кто на зверства, а кто — на самую презренную роль: присутствующего при катастрофе, у такого одно на уме: любой ценой уцелеть. И никакого тебе комплекса вины!

У Мундруцо местом действия «Летучей мыши» стала клиника, где проводят эвтаназию (музыка Штрауса звучала робко, словно извиняясь за неуместное вторжение), а центральной проблемой: имеет ли человек право уйти из жизни по своей воле. А в другом своём спектакле, «Трудно быть богом», Мундруцо, кажется, отошёл от Стругацких ещё дальше, чем Алексей Герман. Весь мир спектакля замыкался в огромном трейлере-доме, в нём перевозили через границу наркотики и живой товар; для несчастных девушек, голодных, их часто избивали и насиловали, потребовался врач, Румата стал этим врачом, он пытался помочь девушкам, спасти их — удавалось редко; действие происходило не где-то на далёкой планете, а на румынско-венгерской границе. Инопланетянином как раз был Румата, он прибыл на Землю не чтобы исправлять наделанные нашей социально-экономической парадигмой косяки, а чтобы наблюдать — в наше время очень трудно поверить в оптимистично придуманное Стругацкими прогрессорство, да они и сами в поздних своих книгах убедились, что оно — палка о двух концах.

Имеем ли мы нравственное право на контакт с иной цивилизацией, не приведут ли наши благие намерения в ад? Вопрос риторический. Куда нам контактировать с иными мирами, если со своими ближними мы не умеем выстраивать отношения.

Вот про это, грубо говоря, постановка Косякова — Алхазова.

 

Осмотр на месте

Музыку я разъял, как труп.

(Пушкин. «Моцарт и Сальери»).

Текст романа Станислава Лема разрезан, и вынутые из него фрагменты выдвигаются на сцену не в том порядке, что у автора. Прежде всего появляется огромный голый младенец. Зрителя, не читавшего роман, он, возможно, шокирует (на что и сделана ставка — в этой постановке сплетено много жанров, и не последний — хоррор), а читавший — тут же опознает, откуда взят фантом. Из рапорта астронавта Бёртона, который увидел в океане этот загадочный и пугающий фантом (или, в терминологии романа и спектакля, мимоид). Младенец (в его «шкуре» находится актриса Эрика Бабяк) рассказывает притчу о рассеянном мальчике; (потом её повторят персонажи, названные в афише «Другие»). Сказка настолько не имеет отношения к происходящему, что мне вспомнился аналогичный приём из другого спектакля Русского театра — «Антигоны» 12-летней давности. Тогдашний худрук Марат Гацалов, ещё не успевший соорудить на сцене театра Вавилонскую башню, пригласил ставить «Антигону» такого же крутого авангардиста Романа Феодори. Тот с текстами Ануя и Софокла обращался, как пушкинский Сальери с музыкой, но это отдельная тема. Когда потребовалась ударная концовка для первого акта, он дал героине (Татьяне Космыниной) такой монолог: «У девочки было два котёнка. Одного она назвала Мурзиком, а другого утопила на …». Публика, ещё не привыкшая к ненормативной лексике со сцены, весь антракт приходила в себя.

Что ж, пространство «Соляриса» (сценограф Екатерина Седова, художник по свету Антон Андреюк) само по себе вполне сюрреалистично, так что в нём может появиться любой «мимоид». Всё здесь таинственно и загадочно. Если это зависшая над Океаном планеты Солярис космическая станция, то откуда — койка с окровавленными подушкой и матрацем? Убрать окровавленное бельё приходят Другие (Лидия Головатая, Лилия Шинкарёва, Елена Яковлева) — три женщины, одетые то ли как католические монахини, работающие в «доме скорби», то ли, простите, как туальденоровые старушки из «12 стульев» — когда они наперебой начали напористо декламировать пассажи о «мимоидах» из последней главы «Соляриса», ассоциативная память волей-неволей отослала меня к старгородскому собесу. А дальше авторы «12 стульев» совершенно против моей воли продолжили ломиться в подсознание, вспомнилась страничка из записных книжек Ильфа: Одесская киностудия собирается запускать новый фильм, и самый молодой член худсовета повторяет: «Главное, чтобы не получилось, как у Чаплина, главное, чтобы не получилось, как у Эйзенштейна»; его успокаивают: «Не бойся, мальчик, как у Эйзенштейна не получится». (Потом Ильф и Петров воткнули этот диалог в фельетон «Главная роль», но так как Эйзенштейн тогда был в опале, его заменили на Довженко.)

 

Поймите правильно. Что-то мне нравится, что-то не нравится, но, как бы то ни было, к работе Косякова и Алхазова я отношусь с уважением. Просто над любой попыткой перенести «Солярис» на экран или на сцену дамокловым мечом висит: только бы не повторить Андрея Тарковского, только бы не повторить Стивена Содерберга, теперь и — только бы не повторить Эльмо Нюганена. А преследует ли эта мысль создателей очередной версии — из зрительного зала трудно различить. Ясно только: с каждым поворотом сюжета этот «Солярис» уходит всё дальше от Лема, не совсем разрывая с ним и многие его мысли сохраняя, но — он о другом.

Еще о проблеме контакта

Though this be madness, yet there is method in it.

Если это и безумие, то в нём есть своя система.

(Шекспир. «Гамлет»).

Со скрежетом откидывающаяся крышка люка, лестница, ведущая вверх, туда, где затворился д-р Сарториус, завораживающая музыка Александра Жеделёва, тревожная игра света — всё это должно производить «космическое» впечатление. Из люка поднимается главный — по Лему! — герой, космопсихолог Крис Кельвин (Игорь Рогачёв), он прибыл выяснить, что творится на выходящей из-под контроля станции. Но это — только одна реальность. Столь же вероятная (или невероятная?) как другая. Когда Младенец выкатывает инвалидную коляску с явно впавшим в безумие Бёртоном (Владимир Антипп), и он начинает свой рапорт, а вместо комиссии его выслушивают и задают вопросы Другие (медсёстры-монашки, приставленные к пациентам), эта другая реальность сразу обнаруживает себя.

 

Но есть и третья. Совсем уж мистическая. В ней Другие что-то вяжут (или прядут?), в какой-то момент они воткнут спицы в свой клубок, словно давая понять: дело сделано. Тогда они — три Парки, три древнеримские богини судьбы. Они управляют этим миром, иногда опускаясь на уровень макбетовских ведьм. А мир, которым они управляют, — Дом скорби. В просторечии — психолечебница. Для любителей научной фантастики. То ли её пациенты уже в больничной библиотеке начали зачитываться увлеклись Лемом, Хайнлайном, Гаррисоном, Асприном, то ли существовал такой клуб любителей НФ, члены которого с головой ушли в придуманный мир, проблемы астронавтики вытеснили из их сознания повседневные заботы. (А может, этим несчастным очень хотелось бежать от реальности куда угодно, в общем, если у вас есть другой глобус, то нам туда!) На очередное заседание клуба пришли вежливые люди в костюмах, похожих на космические, и сказали: «Ракета подана, вас ждут система двух солнц: голубого и красного, и планета Солярис. Пожалуйте в автобус, который доставит на космодром!» Все мечты сбываются, товарищ!

 

Конечно, я фантазирую. Но если авторам спектакля можно, то почему мне нельзя?

Мир этого «Соляриса» зыбок, одна вероятность уступает место другой, всё должно казаться окутанным туманом, сквозь который чётко проступят четыре характера: Кельвин (Игорь Рогачёв), Снаут (Александр Кучмезов), Сарториус (Александр Окунев), Хари (Марика Отса). (Есть ещё призрак Гибаряна — Сергей.) Персонаж Окунева — гротескная фигура, в прошлом — какой-то большой начальник, его речь пересыпана казёнными оборотами, а паузы, которые он делает, предполагают аплодисменты. Снаут очень непрост, если принять версию, что место действия — Дом скорби, а герой Кучмезова — очень образованный, очень интеллектуальный пациент, большой философ — что его и сгубило. Он уже практически вылечился, но на волю его не отпускают, боятся, что столкнувшись с реальностью там, за воротами, он снова тронется умом. И Снаут пьёт, продолжая — от безделья и одиночества — решать мировые проблемы. В частности — если эта психушка всё-таки ещё и космическая станция? — проблемы контакта. Структура спектакля, взаимоотношения персонажей таковы, что ключевой для Лема монолог может быть отдан одному только Снауту:

«Нам не нужны другие миры, или цивилизации, или расы, или

нации, или люди. Нам нужны зеркала. Мы понятия не имеем, что нам делать с иными

мирами. Они не похожи на нас. И за это мы начинаем их ненавидеть. Мы их боимся. И

стараемся сделать их такими же, как мы, подчинить их себе, а если не удастся, то

завоевать или уничтожить».

Боже, как современно звучит! И как мощно сыграл Кучмезов этот монолог. Только, к сожалению, событие, которое вызвало его к жизни, отсутствует, монолог существует сам по себе, как прямое обращение к залу, а не как часть драматического действия.

Испытание

Друзья театра! Вы пред кем должны
Испрашивать похвал иль снисхожденья
И пьесы, и актёры! Одобренья
Иль казни властью, вы облечены,
Лишь вы одни! И если путь ко славе
Порой сводился к суетной забаве
И нам краснеть случалось от стыда
За то, что вы терпели иногда,
И если сцена, падая, не смела
Дурному вкусу положить предела, —
То пожелаем, чтоб такой упрёк
Никто отныне бросить нам не мог
Не без причин пятнавший нашу славу,
Чтоб тот укор теперь умолк по праву!
О, если рок вам суд над Драмой дал, —
Не нужно нам обманчивых похвал

(Байрон. «В ночь скорбную узнали мы со страхом…»)

Образ Кельвина в спектакле очень далеко ушёл от трагической фигуры одинокого рыцаря Космоса, к подсознанию которого тянется, заставляя его сначала недоумевать, а затем страдать, Океан. Незадолго до премьеры «Соляриса» в пространстве Ring прошло организованное командой SNAMI «Эхо Любимовки» — читка четырёх пьес современных русских драматургов, работающих в изгнании. Анна Маркова (режиссёр читки) и актёры Марина Малова, Анастасия Цубина, Игорь Рогачёв и Александр Домовой показали «Закрытое исследование» Ивана Вырыпаева; уже не читку а нечто гораздо большее, эскиз почти готового спектакля. Роль Рогачёва по тем возможностям, которые были заложены в характер его профессора Моргана Смита, могла открывать ключи к образу Кельвина — правда, скорее того Кельвина, который у Лема. Здесь характер Кельвина снижен, он весь во власти давнего комплекса вины, фантом Хари, являясь перед ним, заставляет его ещё раз понять, что самоубийство любимой женщины — на его совести. Возможно — так получается в спектакле — он сам её провоцировал: мол, яды в том шкафчике, только ты, пожалуйста, не трогай их. Я не настаиваю на такой вероятности, но исключать её тоже не стал бы.

Хари, конечно, очаровательна, но Марика Отса не скрывает, что любовь её героини в самом деле могла в какой-то момент достать мужчину, она ведь хочет безраздельно владеть возлюбленным. В спектакле очень сильный акцент сделан на вине Кельвина, осознание этой вины делает его слабым, истеричным — он не готов к тому контакту, который мы все, пока ещё не собирающиеся переселяться на другие планеты, пытаемся установить друг с другом, с любимыми. Потому что:

Ведь каждый, кто на свете жил,
Любимых убивал,
Один — жестокостью, другой —
Отравою похвал,
Коварным поцелуем — трус,
А смелый — наповал.

(Оскар Уайльд. «Баллада Рэдингской тюрьмы»).

Уход Хари решён метафорически. Три парки протягивают ей дымящуюся чашу с жидким кислородом. (Скрытая отсылка к Евангелию?) Героиня жертвует собой ради мужчины, который, по логике спектакля, не заслужил жертвы.

 

Дмитрий Косяков жертвует главной для Лема темой контакта цивилизаций, чтобы вывести на первый пан тему вины и совести. В его спектакле Кельвин хотел бы не брать на себя ответственности за свои поступки, и хотя он проходит сквозь, условно говоря, чистилища, искупления вины нет. Герой становится… антигероем? Нет, до антигероя он не дотягивает. Остаётся где-то в промежутке между героем и антигероем. («О, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Откровение Иоанна Богослова.)

Впрочем, такова воля авторов спектакля. А вот опубликованное в той же программе мнение режиссёра, что «(старшее) поколение привело человечество к тому, что происходит в нашем мире», — это уже наивность. Где искать точку бифуркации? 28.06.1914, когда чахоточный студент Гаврило Принцип выпустил две пули в эрцгерцога Фердинанда? Или 24.02. 2022 (без объяснений)? Во всяком случае, все преступления и глупости совершают те, кто в данный момент у власти, а не мифические «прежние поколения».

Спектакль был бы убедительнее при более тщательной работе с текстом. Сейчас в нём остались висящие в пустоте реплики и мотивы — хотя бы спор о том, запускать ли в Океан энцефалограмму Кельвина. Не читавший роман зритель не поймёт, о чём речь. Полезно было бы, чтобы с режиссёром и инсценировщиком перед началом репетиций или во время их поработал драматург, чья прямая обязанность — доводить тексты до кондиции. Но такого нет. А ведь этот материал мог бы прозвучать значительно сильнее.

Ну а о том, что в спектакле минимум три (а если брать ещё танец Хари и Кельвина, то четыре) финала, даже говорить не стану, такое встречается часто.

Дмитрий Косяков в той же самой программке заявил, что самое прекрасное в мире — не относиться серьёзно к самому себе. Надеюсь, это искренние слова.

P.S. Заголовок и подзаголовки взяты из названий произведений Станислава Лема

Читайте по теме:

Филипп Лось «запускает» русский театр в Израиле: «В Эстонию мосты не сжигаю, наоборот, всё ещё…

Рецензия | «Северный дракон»: в каждой сказке есть доля… сказки

ВЕЧЕР ИЛЛЮЗИЙ для Кабирии и для всех, кто в зрительном зале