Марюс Ивашкявичюс: Пытаюсь понять систему, которая пожирает людей и их души

Первый спектакль по пьесе Марюса Ивашкявичюса, «Малыш», я увидел на международном фестивале в польском городе Торунь; в нём шла речь о том, как история и война переплела две семьи, литовскую и русскую. Литовский фермер был депортирован в Сибирь, и там судьба свела его с прекрасной русской женщиной, чей сын, солдат Красной армии, в 1944 году оказался в Литве и там влюбился в дочь этого фермера. Речь шла о том, насколько нормальные человеческие чувства выше политики и вызванных ею исторических катаклизмов.

А потом я увидел в постановке великого Римаса Туминаса другую пьесы Ивашкявичюса, «Мадагаскар», герой которой, реально живший в довоенной Литве человек Казис Пакштас, считал, что Литва, зажатая между Германией и Россией, не может чувствовать себя в безопасности, и всем литовцам следует переселиться куда-нибудь, где им никто не будет угрожать. Хотя бы на Мадагаскар. Потом мы говорили с Туминасом об этой пьесе, и он рассказал, с каким увлечением работали над ней режиссёр и драматург. Спектакль, естественно, шёл на литовском, в наушниках звучал русский перевод, совершенно виртуозно выполненный поэтом Георгием Ефремовым — ведь в оригинале персонажи говорили на архаичном литовском языке начала ХХ века…

С «Мадагаскара» и началась наша беседа.

— Да, — сказал Марюс Ивашкявичюс, — там надо было придумать язык. В русском языке для этой речи не было эквивалента; в конце XIX века вся элита Литвы была очень полонизирована, говорила на польском, и только в деревнях звучал литовский язык. И когда этот язык, наконец, вошёл в обращение всего народа, он ещё сохранялся в «сельской» форме, его требовалось перестроить для философии, для литературы; этот процесс продолжается до сих пор, слова меняют свои значения, конструкция предложений изменилась, и я попробовал поиграть тем языком, который был тогда. А соответствующий русский эквивалент переводчик изобретал самостоятельно.

А исторический фон — реальный. С одной стороны — Россия, с другой — Германия, и это небезопасно. Действие происходило в свободной Литве, но с предчувствием скорой несвободы. Ведь мои персонажи не просто так ищут для себя Мадагаскар, они ищут место, где могут выжить.

Тревожный чемоданчик и полный бак бензина

— Сейчас есть ощущение того, что свобода всё-таки довольно хрупкая вещь?

— Конечно, есть. Она и тогда была хрупкая. Правда, в то время, когда писалась пьеса «Мадагаскар», угроза нашей свободе казалась почти нереальной. После того, что началось в Украине, не у каждого, но у многих, наверно, тревожный чемоданчик собран. И, поверьте, тому, что испытывают многие люди, не позавидуешь!

— У вас есть тревожный чемоданчик?

— У меня нет тревожного чемоданчика, но я слежу за тем, чтобы моя машина была заправлена бензином под завязку. Чтобы — если случится непредвиденное — я успел бы вывести семью и вернуться в Литву.

Я и раньше задумывался над тем, как поступлю, если вдруг начнётся война. Прикидывал разные вероятности, на самый худой конец — эмиграция. Когда началась война в Украине, я находился в Испании. Сразу же возникла возникли тревога и потребность быть ближе ко всему этому. Вернулся в Литву и понял, что всё-таки нахожусь ещё недостаточно близко, и чтобы понять, увидеть происходящее, чтобы помочь — надо ехать в Украину. Хотя бы освещать, что там происходит.

Если произойдёт то, чего мы очень не хотим, но всё же не исключаем, как мне быть? Мне 51 год, для солдата я, наверно, слишком стар. Но пока сохранялась бы надежда на то, что вероятность смерти для меня всё же ниже ста процентов, я находился бы там, где смогу всё увидеть и передать это миру.

Сама жизнь принудила к этому

— Ваша новая пьеса «Тоталитарный роман», в которой сквозь разные эпохи проходит тема манкурта, человека, лишённого памяти, превращённого в существо, которым легко манипулировать, как-то связана со всем, происходящим сегодня?

— Конечно. Вся эта ситуация, вся эта война как бы заново подняла вопросы, кто с кем и ради чего воюет, какой смысл и какая причина этой войны. Говоря упрощённо и обобщённо, это нападение тиранического мира на свободный. И хочется понять, что движет тиранским миром. Если совсем обобщённо: моя пьеса — попытка понять систему, которая пожирает людей физически и пожирает их души.

— Основная тема — всё-таки сегодняшняя Центральная Азия?

— Ну как вам сказать. Я не люблю очень прямого нацеливания на что-то. Для меня всегда, и как для писателя, и как для читателя, более ценно, когда повествование ведётся через дистанцию либо времени, либо пространства. И в этом смысле мы рассказываем, с одной стороны, про сегодняшний тоталитаризм в Таджикистане или Туркменистане плюс рассказываем про сталинский тоталитаризм, но, конечно, подразумеваем также сегодняшнюю Россию и сегодняшнюю Беларусь.

 

— В свободном мире свобода абсолютна или относительна?

— Относительна, конечно. Полная свобода была, вероятно, только в 90-е. Но тогда вместе со свободой было и ощущение полной незащищённости.

— В Эстонском драматическом театре много сезонов шло ваше «Изгнание», теперь идёт «Тоталитарный роман». Как вы собирали материалы для этих вещей, было ли в том процессе сходство?

— Для «Тоталитарного романа» я не планировал собирать материал; сама жизненная ситуация принудила меня к этому. А с «Изгнанием» дело было так. В 2010 году мне предложили поехать в Лондон и попробовать, скажем так, внедриться в среду в наших иммигрантов в Лондоне, численность которых буквально зашкаливала, и попробовать сделать такой research; ещё не было речи ни о конкретном театре, ни о конкретном режиссёре. Это был очень интересный и сложный опыт. Уезжая, я думал, что, наверно, напишу комедию о том, как смешно ведут себя наши литовские провинциалы в мегаполисе Лондоне. Но когда истории, которые я там услышал, были жуткими исповедями о том, как люди оказались на грани выживания, а некоторые и не выжили, затея с комедией отошла на задний план.

А в случае с «Тоталитарным романом» я не собирался писать пьесу. Просто мы с моими эстонскими коллегами из Vaba Lava Мартом Меосом и Алланом Кальдоя были тремя кураторами фестиваля Свободы в Нарве, и мы начали ездить по странам Центральной Азии в поисках возможных спектаклей для фестиваля, 0 свободе, которой там нет, о проблемах, которые там есть. Первая поездка ещё до пандемии была в Туркменистан — возможно, самую закрытую страну мира, более закрытую, чем Северная Корея, потом мы объездили Узбекистан, Таджикистан, Кыргызстан, Казахстан — и в Таджикистане внезапно наткнулись на чудовищную историю насилия над людьми, над творческими людьми.

Мы познакомились с выдающимся режиссёром Таджикистана, для себя я его именую таджикским Някрошюсом, тогда мы его имя зашифровали в целях его безопасности.

— В программе к спектаклю его имя расшифровано, это Барзу Абдураззаков, он даже приехал на премьеру, так что назовём имя.

— Да, его по праву можно считать таджикским Някрошюсом, но Някрошюсом в изгнании; вы можете представить себе ситуацию, при которой Някрошюс не имел бы возможности ставить спектакли в Литве?

—Нет!

— Таджикский диктатор разрешил Барзу вернуться, когда умерли его отец и мать.

Я своими глазами видел, как весь театральный Таджикистан смотрел на Барзу, как на бога. Он собрался делать большой спектакль, с ним хотели работать все лучшие актёры страны, но на другой день никто не пришёл на репетицию, т. к. директора театров запретили с этим человеком работать. Остались три молодых актёра, не работавшие в государственных театрах. С ними он начал делать спектакль про манкурта. Но в конце лета мы получили известие, что спектакля не будет, одного из актеров посадили на 10 лет, а режиссёр в очередной раз вынужден покинуть родину. И тогда мы вылетели в Алматы, встретились с Барзу, пригласили оператора с камерой и записали его рассказ.

Человек гениально формулирует всё бытие в тоталитарной стране и то, как там выжить творческому человеку, и делает всё очень смело и с юмором. И моих эстонских друзей Аллана и Марта, и Хендрика она заинтересовала.

В разных мирах

—Вы видели постановки ваших пьес в Эстонии. На ваш взгляд, эстонский и литовский театры сильно различаются?

— Я видел много эстонских спектаклей. Если говорить про режиссуру, то сегодня различий особенных нет, ведь и литовский театр после того, как ушли из жизни Эймунтас Някрошюс и Римас Туминас, сильно изменился. Но различия есть. В Литве есть традиция долго живущих спектаклей. «Мадагаскар» идёт 21 год. «Мастер и Маргарита» Оскараса Коршуноваса — 25 лет. «Изгнание» остаётся в репертуаре с 2011 года. И люди ходят на полюбившиеся постановки по многу раз. В Эстонии, как в Латвии, таких спектаклей-долгожителей нет. Зато у вас удивительно много частных театров.

Ещё я вот что заметил. У вас, как я убедился, эстонский и русскоязычный зритель существуют в разных мирах.

— А в Литве как?

— В Литве русские составляют примерно 6% населения.

— Осенью прошлого года я приезжал в Вильнюс, чтобы посмотреть в бывшем Русском, теперь он называется Старый театр, постановку Юрия Бутусова по пьесе Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы».

— Я её смотрел, мне очень понравилось.

— И мне очень понравилось. Но меня поразило то, что всего на третьем по счёту представлении спектакля знаменитого режиссёра зал был полон только наполовину, и в первом антракте (а спектакль длинный, в трёх актах) некоторые ушли.

— Есть такая проблема. Когда в этом театре собрались ставить мою пьесу «Русский роман», я начал в него ходить. И мне было так неловко. Я видел прекрасных актёров на сцене и вялую публику, которая просто не знала, как реагировать. Не имела смелости реагировать.

— А литовцы туда ходят?

— Ходят на событие. На «Русский роман» в постановке Коршуноваса хлынула литовская публика, тем более что литовские актёры-звёзды были заняты в этой постановке и играли на русском языке. Но это работает один сезон. Я вижу, что меньшинства, диаспоры (не важно, русская или нет) всегда более консервативны, чем тот же народ в своей стране.

— Марюс, у вас есть свой режиссёр?

— Был период с Римасом Туминасом, мы сделали два спектакля. Мне ближе всего, наверно, Оскарас Коршуновас — не то что он ставит всё, что я напишу, но мы очень хорошо понимаем друг друга, он любит мою драматургию, думаю, он мой… В Москве «Изгнание» и «Русский роман» поставил в Театре им. Маяковского Миндаугас Карбаускис. Но война заставила его уйти оттуда. Для него война вдвойне трагедия. Он Москву своим городом считал. Городом, который его понял, в котором он себя осуществил. Для него потеря этого города — ужас, он два с половиной года ничего не делает, ищет себя, учит итальянский язык, собирается жить и работать в Италии.

На стороне справедливости

— Вы с Коршуновасом ушли из Национального театра Литвы. Почему?

— Он был худруком, я — драматургом. С директором театра у Оскараса произошёл конфликт, никто за Коршуноваса не заступился, кроме меня. И я ушёл вместе с ним.

—Мне очень импонирует то, что вы всегда — на стороне справедливости. На стороне тех, кого преследуют. Я много слышал о том, как вы организовали шествие в память о евреях, убитых во время войны в городе Молетай, но не от вас лично…

— Молетай — мой родной город. Во время Холокоста там были убиты две тысячи евреев. На месте их гибели в советское время поставили мемориал, но он стоял заброшенным. В советское время надпись была такая: здесь советские граждане были убиты нацистами и их пособниками. Слово «евреи» отсутствовало. И как-то пропускалось мимо сознания, что нацисты командовали, а убивали в основном местные.

Я написал два эссе про Молетай. В 2016 году мы провели там марш памяти, на него съехались люди со всей Литвы. Это было большое событие, которое сильно изменило мышление литовцев о Холокосте. Теперь оно совсем не такое, как было лет 10 назад. Антисемитизм, если он у кого-то есть, воспринимается как постыдная болезнь. Или, если в политике — как крайний популизм, игра на самых тёмных сторонах личности своего электората.

— Вас не пытались вовлечь в политику?

— Однажды меня спросили, не хочу ли я баллотироваться в президенты? Я ответил, что мне очень интересно то, чем я занимаюсь, а политика — дело скучное.

Мне как-то сон приснился, что я туристом еду по Северной Африке, автобус полон литовцев. У них в руках литовские газеты, и на первой полосе: «ПРЕЗИДЕНТОМ ИЗБРАН МАРЮС ИВАШКЯВИЧЮС». Я в шоке, ко мне обращаются: «президент, президент», кто-то передаёт, что мне звонит премьер-министр, я беру трубку и слышу, как по другой линии премьер-министр обсуждает с кем-то, чем удобрять поля. И я думаю: «Боже мой, неужели я подобными вещами буду заниматься целых пять лет?» И проснулся, как от кошмара! Весь в поту.

Я не шёл и не пойду в политику. У меня нет в ней фаворита, пять лет могу симпатизировать какой-то партии, а потом они крупно обо…тся, и я больше им не симпатизирую. Я думаю, что это очень важно для писателя — не давать ответов. Как только ты начинаешь давать ответы, ты начинаешь морализировать. И тогда это уже не творчество, не литература, не театр. А вопросы ставить — это да. В этом наша миссия.

Читайте по теме:

В Русском театре Эстонии «похоронят» Иосифа Виссарионовича

Антон Киселюс: от «Mann ist Mann» к рождению нового театра

Борис Тух: Славомир Мрожек в дворянском гнезде