Диалог с Сергеем Николаевичем о статусе свободного человека в прифронтовой зоне

— Уже после вечера в Доме Хопнера, — сказалСергей Николаевич, — мы с Сашей Жиленко говорили о проблемах Русского театра, о том, что, возможно, ему придётся сменить название. Театр на площади Vabaduse, Свободы, находится. Назовитесь: Свободный театр. И кто запретит? Так называли свои театры Андре Антуан и Константин Марджанов. А как назовётесь, так и будете жить. «Как вы лодку назовёте, так она и поплывёт», — улыбнулся Сергей.

Ключ повернулся в замочной скважине

— Сергей, получилось, что вы с самого начала задали тон нашей беседе. О свободе. Вы с вашей женой, прекрасным театроведом и давней моей хорошей знакомой Ниной Агишевой, уже два года живёте в Латвии. Как вы приняли решение покинуть путинскую РФ?

— Знаете, это было спонтанное движение, которое у меня и у Нины возникло в тот момент, когда началась война. Первая мысль была: «Нет. Мы не можем этому помешать!» Некоторые мои друзья вышли на демонстрацию, их тут же, как говорится, повинтили, потом всё же отпустили, но несколько суток они провели в заведениях совсем не радостных… Второй мыслью было то, что сейчас закроют границы, и мы уже никогда не сумеем выбраться. В целом — ощущение гнева, бессилия и позора. С этим невозможно мириться и с этим не хочется жить. Единственное, что ты можешь, — уехать. Нам в тот момент ничто не угрожало…

— Тогда ещё не угрожало.

— Тогда. Так что не стоит преувеличивать наше какое-то там геройство. У нас было жильё в Латвии, в Юрмале, и в этом смысле выбор был достаточно прост. Кто-то из эмиграции прошёл долгий и сложный путь: Армения, Грузия, потом страны Центральной Европы, Берлин… У нас не было такой надобности. Мы открыли дверь своим ключом. Это была одна из идей-фикс Нины. Она всё время вспоминала Зинаиду Николаевну Гиппиус и Дмитрия Сергеевича Мережковского; их исход из красного Петрограда зимой 1919 года, по льду Финского залива. У них был ключ от купленной ими ещё до Первой мировой войны парижской квартиры, и этот ключ и знание того, что там их ждёт крыша над головой, грели и спасали.

И вот мы оказались в Юрмале, ключ повернулся в замочной скважине, мы вошли — и дальше встал вопрос: что делать? Какие-то сбережения имелись, но надо было думать о трудоустройстве, искать работу. Известно же: лучший способ от всех печалей — что-то делать.

И надо сказать, что нам помогли наши латвийские друзья. Точнее, знакомые.

 

Рука помощи для тех, кто над бездной

— По профессиональной линии?

— Да. У меня сразу оказалось довольно много работы. Это было и спасение, и радость. Главное — я работал по своей специальности, печатался в разных изданиях. Я вообще не телевизионный человек, но опыт какой-то в этом деле у меня имелся, и мы затеяли проект «Статус свободен». Он есть в YouTube, cерия интервью, сделанных мною с Чулпан Хаматовой, с Кириллом Серебренниковым, с Димой Крымовым, c Лаймой Вайкуле… Потом я всё это собрал в книгу, которая так и называется: «Статус: свободен».

Мною овладело странное желание, прежде мне не свойственное: азарт летописца. Мне показалось, что настал какой-то острый момент в русской культуре. Да и в мировой культуре. О чём я должен рассказать. Люди с именами, с репутациями, много сделавшие, оказались над бездной.

— После Октября 1917 года местом сосредоточения русской творческой эмиграции был Берлин, потом Париж. А ныне? Рига?

— Да, первый порыв был — в Ригу! Потому что, во-первых, есть русскоязычная публика. А во-вторых, у многих остались воспоминания о Латвии, Риге, Юрмале; все по инерции бросились туда, но иммиграционная политика Латвии достаточно жёсткая. И возможности там получить работу или затеять какое-то своё дело, даже если есть деньги, — очень сложно. Поэтому Чулпан Хаматова бесконечно была благодарна Алвису Херманису; он сам протянул ей руку и предложил место актрисы в Новом Рижском театре. Вы понимаете, любой работодатель платит не только зарплату, но налоги за своего сотрудника: подоходный, социальный. И все культурные институции небогаты. Это всё очень сложно, т. к. труппа сформирована, в здании театра шёл ремонт — и тем не менее Алвис взял её в труппу.

Вообще, нужно сказать, что деятели культуры Латвии очень много помогали и помогают иммигрантам. Лайма Вайкуле устроила фестиваль „Laima Rendez-vous Jurmala“; это гораздо больше, чем просто музыкальное мероприятие — это объединитель культуры и искусства,

И не только латыши помогали. Работающий последнее время в Риге Джон Малкович, несмотря на то, что проект постановки «В одиночестве хлопковых полей», в котором он играл вместе с Ингеборгой Дапкунайте, завис, не было денег, поддержал Ингеборгу, сказал: никуда из проекта не уйдёт, давайте доводить его до премьеры, а с гонораром разберёмся потом.

В прифронтовой зоне свои порядки

—Но бывало и наоборот. Помню, как осенью 2022 года к нам приезжали сотрудники радиостанции «Дождь», казалось, у них в Риге всё окей, и вдруг они оказались персонами нон грата.

— Мне про «Дождь» трудно рассказывать, у меня там много друзей. Я знаю, что они очень любили Ригу, хотели там обосноваться, стать частью этого комьюнити, но для них оказалось сложно преодолеть свои комплексы. Хотя это вовсе не было имперским комплексом, который им приписывали. Уж чего-чего, а этого у них не было. Скорее — была привычка работать так, как они умеют и хотят, ориентируясь на западные каноны, когда надо говорить исключительно о каких-то болевых и сложных моментах. Когда они приехали в Ригу, как раз стоял очень болезненный вопрос о сносе памятника Воину-Освободителю, который был символом советской истории и советского прошлого, и вокруг этой темы росла напряжённость в обществе. Тогда-то «Дождь» провёл интервью с тогдашним мэром города Нилом Ушаковым, и это стало то триггером для дальнейших действий латвийских властей. Мне кажется, коллеги с «Дождя» не учли обстоятельства времени и места, в котором оказались. Ведь, и латыши этого не скрывают, Латвия сегодня — прифронтовая зона.

— Как и Эстония.

— А в прифронтовой зоне действуют свои порядки и свои законы. И этого, думаю, мои коллеги недоучли. Есть темы, которых касаться надо с превеликой осторожностью. И естественно, как профессиональных журналистов, спевших привыкнуть к некой — прошлой — свободе, их это сковывало, раздражало. Очень важно для эмиграции — ощущение, что ты здесь в гостях.

— Будьте как дома, но помните, что вы в гостях?

— Именно. Им это напомнили раз, другой, а на третий раз они оказались в Амстердаме, сделав, наверно, для себя определённые выводы.

Мне думается, что Рига могла бы стать таким журналистским хабом, объединяющим русскую оппозиционную прессу за рубежом. Возможно, такой план даже существовал, но латвийские власти оказались очень жёстко настроены против этого. Тем не менее «Дождь» выходит. В Латвии были большие сомнения насчёт его будущего, но есть у него своя аудитория, это очень важно.

 

Слон и бабочка

— Сформировалось ли какое-то эмигрантское комьюнити?

— Оно было и до войны. В Латвии вообще достаточно много русскоязычных. И хотя русский язык сейчас в опале, он остаётся очень важным инструментом общения. Что касается русскоязычного комьюнити, то меня всегда… удивляло — более сильного слова я не подберу — что латышское интеллигентское сообщество и русскоязычное существуют абсолютно сепаратно, они никак не перемешиваются — и как будто даже такой потребности нет. Что странно: если уж ты живёшь в этой стране, то как минимум должен знать язык и то, чем дышит народ.

Мне безумно было интересно всё, что связано с латвийской историей, с историей Курземских (Курляндских) земель, всё, что связано с русским присутствием в этих местах ещё в дореволюционное время. Я общался, например, с Имантом Ланцманисом, он тоже герой моей книги. Многолетний директор Рундальского музея, сейчас на пенсии, он ключевая фигура для латышской культуры, удивительный человек! Если проводить аналоги с русской культурой, то это, наверно, человек масштаба Дмитрия Сергеевича Лихачёва. Он и прекрасный художник, и учёный, очень глубоко знающий и любящий латвийскую историю.

— Рундальский замок ведь принадлежал герцогу Бирону. Я давно там был, где-то в начале 1990-х, дворец выглядел обветшалым, казалось, что ночами там бродит призрак герцога.

— Ланцманис знаком и дружит с наследниками Бирона, и представитель этого рода приезжал на большую ретроспективную выставку произведений Ланцманиса в Национальном музее Латвии. Через Ланцманиса я приобщился к кусочку стопроцентной, самой аутентичной латвийской культуры. И что характерно: Ланцманис в общении со мной не только не скрывал, но даже подчёркивал, что никогда Рундальский дворец не был бы возрожден, если бы не ленинградская школа реставраторов. И он с огромной благодарностью говорил и вспоминал о них в самое, казалось, неподходящее для того время, когда слово «русский» или русские референсы были совсем не в почёте.

Людям высокой духовности не свойственно резко негативное отношение к русской культуре. Никакого отношения к запретам, к отмене русской культуры они не имеют.

Мы как-то говорили с Алвисом Херманисом, Он высказал такую метафору. Есть слон и есть бабочка. Бабочка — это культура. Кто важнее в круговороте природы? Наверно, все скажут: слон. Но и без бабочки природа ущербна.

— И если наступить на бабочку, как это сделал участник сафари в доисторическую эпоху из рассказа Рэя Брэдбери «И грянул гром», последствия могу быть плачевными!

— Да, и помня о хрупкости нашего существования в мире, нужно оценивать процессы, происходящие в культуре, истории с иных позиций нежели: «Мы великая русская культура, и ничего иного знать не хотим!». Этот тезис, этот месседж, с которым приходят иные мои соотечественники, жизнь опрокинула — и надо как-то привыкать к другому местоположению своему. Мне кажется, что это один из итогов, печальных итогов прошедших лет и обстоятельств, — и мы к нему пришли.

— В Латвии существуют противоречия между местными русскоязычными и иммигрантами последних двух лет?

— Вы знаете, я не так много общаюсь с местными русскими. У них естественно за эти годы, в ходе процессов натурализации и прочего, накопилось какое-то количество обид. Да, обиды есть. Мне кажется, что в этой очень деликатной сфере необходимы встречное движение, жесты доброй воли с обеих сторон. Примеры такие есть. Национальный театр Латвии пригласил Диму Крымову поставить «Питера Пэна».

 

Любуясь своим изгнанничеством, ты бесперспективен

— Дима Крымов — режиссёр с европейским и даже, я бы сказал, мировым именем, и любому театру лестно пригласить его. Вот Клайпедский пригласил дважды.

— Но когда ты приглашаешь Диму Крымова ставить спектакль на сцене первого театра страны — это красноречивый жест на фоне «отмены русской культуры».

Не надо мазать всё одной черной краской: мол, всё русское запрещено, закрыто, никто нас не хочет, мы изгои. Всё зависит от человека, от художника, от его личных каких-то установок. Если вернуться на родную нам обоим территорию, скажу, что театр в изгнании, культивирующий своё изгнанничество, бесперспективен. Ты должен быть интересен всем, а не только маленькой кучке своих зрителей. Позиционируя себя исключительно островком русской культуры, ты невольно приходишь к катакомбному существованию.

— Которое несовместимо с тем, что русская культура есть часть европейской культуры?

— Конечно. Лучшее, что было и есть в русской культуре, — то, что обращено к Европе. На начальной стадии взято у Европы, переработано — и возвращено в корпус европейской культуры, внеся в него свои краски. Мы можем вспомнить «Дягилевские сезоны» в Париже, это была русская культура, которая переработала французский балет. Более того, если глобально смотреть на эти процессы, то резкий крен с сторону национализма, шовинизма, т. н. «скреп», который происходит сейчас в России, органически не мог быть поддержан теми деятелями культуры, которые уехали. Потому что они всегда были ориентированы на Запад, они всегда ощущали себя частями европейской культуры.

—И ощущая себя частью свободной европейской культуры, театр, с разговора о котором мы начали диалог, может иметь право не только быть, но и зваться Свободным театром.

— Да.

Читайте по теме:

Бойкот русской культуры: за гранью здравого смысла

Русский театр Эстонии: Новые строки изменят век

Михаил Краменко: Это будет яркий, визуально захватывающий спектакль