Если в смысле рыбалки, то без хитрости к налиму лучше не подступаться, тут он совершенно с уткой и бобром схож. Можно, конечно, на удочку его брать или, там, сеть поставить, но баловство это всё и полная профанация, это я ответственно заявляю. Капканы тоже не пойдут – проверено тыщу раз: вёрток он и скользкий как налим. Хотя почему — «как»? Он же, гад, и так налим. Капканы он ещё вперёд бобра в металлолом сдаст — сами видели. На перец его ловить пытались, было дело. Кирпич один тут у нас взял, поперчил как следует – и в омут на веревке спустил. Думает, все так просто. Ага, просто: чуть деревню не затопил. Налимы это дело обнюхали, да как давай чихать – цунами настоящее вызвали: вода из омута хлещет, в деревню девятым валом прет. До лета почти стояла. Так у нас заливные луга и появляются, между прочим. Коров потом травой с них кормишь – так наше вологодское масло и получается. Уж сто лет как делаем. Туристы, народ наивный, все спрашивают, в чем же секрет вологодского масла. Мы им правду говорим: в налимьем чихе, а эти не верят. Ну, их дело, конечно.
А хитрость в его поимке до смешного проста. Тут на жизнь его смотреть надо просто. Налим, при всем своем сложном характере, рыба на удивление трусливая и меланхоличная, и почти всё время под корягой сидит. И без этой коряги совсем он жизни своей не мыслит: грустить ему ведь надо где-то. Вот тут мы и схитрили по-нашенски: из омута корягу на берег вытаскиваем и ждём его, родимого. Его, думаете, другие налимы под свою корягу пустят? – Ха: ни в жизнь – как в каменном веке живут, честное слово. «Я на своих аршинах сидел и сидеть буду, а ты плыви с моей жилплощади!» — это у них поговорка такая специальная. Горемыка бескоряжная помается, потыкается под другие, ну и делать нечего — выползет свою искать. К нам в деревню дарвинисты приезжали однажды: говорят, что так эволюция и получилась. Сначала налим за корягой на берег, а потом уж и люди появились. Обезьяны как-то побоку. Да и нет у нас обезьян. Хотя, другой раз в зеркало глянешь, дак всяко усомнишься. Но это ладно.
Когда налим вылезает на берег грустить под свою корягу, брать его надо сразу же. Пока не обжился. Как обживется — беда: забор выстроит, с бобрами договорится — уж не подступишься. Так что не зевай — сразу бери, пока он чемоданы не разобрал.
Дед Веня, было дело, зевнул, дак и поплатился сразу: пришел за налимом с опозданием, а тот себя уж хозяином видит, корягу бережет, жилье защищает. Как деда увидал, разбушевался не на шутку: деда в омут запинал. Насилу вытащили. Место это не только мы стороной обходили, но и лоси с бобрами старались подальше держаться – уж больно норовистый налим попался. Но он сам себя и наказал, как выяснилось после. С ним никто разговаривать не хотел, здороваться перестали наглухо – а нафига, спрашивается, с ним здороваться, если он сразу в драку лезет? Если не дерется, то орет на всю округу или чихает, чтобы, значит, все знали, что чихает он не в проруби, чтобы вода пошла на луга, а в воздух силы расходует. Так ведь три месяца воспитывали. Получилось: он от одиночества совсем загрустил и решил социализироваться. Приполз в деревню, там как раз бобры снова в баню мыться пришли, дак он к ним, чтобы перед нами не позориться сразу: «Вы уж, ребята, как-нибудь помогите с мужиками разобраться, то-сё, я ошибку свою осознал, и чихать теперь буду только в проруби, чтобы масло у них снова хорошее было». Ну, бобры после бани к нам обратились. Мы как раз последний пирог с налимом доедали – а тут такая делегация: бобры радостным стадом чешут, сзади понурый налим тащится: «Простите, мужики!» Ясное дело, мы ж не звери какие – простили. Тот обрадовался, под корягу побежал, и ну чихать в прорубь. Вода опять поднялась, но мы все приготовить успели, и большого наводнения не было – только на заливные луга наши. Так что масло, похоже, опять неплохое получится. Приезжайте в гости, что ли.
Вот как было-то. Это вам не зайца домой привести, ерунда это всё, так зайца не добыть. Он, зверюга, тож не без хитрости. И с зубами. Бывало, и на дерево горе-охотников загонял и держал там, по два дня слезть не давая. Ну, про них в другой раз.
Текст Петра Давыдова и Антона Соколова