Когда гаснут свечи и уходит тепло
…Когда в финале спектакля актёры погасили свечи и зал погрузился во тьму, казалось: это все мы, те, кто на сцене, те, кто в зале, и режиссёр, в этот день остававшийся дома в Таллинне, и, наверно, все, для кого имя Тома Стоппарда значит так много, прощаемся с великим драматургом, среди пьес которого — «Аркадия», написанная в 1993 году и награждённая Премией Лоуренса Оливье в номинации «Лучшая современная драма». Она остаётся такой и три десятилетия спустя. Совершенство недостижимо, но Том Стоппард работал, не признавая его недостижимость, и очень часто подходил вплотную, на расстояние миллиметра, к маячащей на вершине цели.
«Аркадия» построена на наших отношениях с прошлым, с памятью — не обязательно памятью о великих и, как правило, катастрофических событиях, но и о том, что осталось где-то давным-давно, забыто, у нас нет возможности подобраться к нему. К истории погибшей в 1812 году, в вечер своего 17-летия, гениально одарённой девочке Томасине; к ней во время бесед с домашним учителем приходили озарения; она задолго до того, как к этому пришла наука, интуитивно открыла второй закон термодинамики (тепло всегда передаётся от более тёплых тел к более холодным, а не наоборот) и почувствовала, что мир неизбежно движется к холодной смерти. Сегодня нам несравненно сильнее энтропии угрожает другая опасность — какой-нибудь безумец вполне способен нажать кнопку «ядерного чемоданчика», но ни юная Томасина в своё время, ни 56-летний Том Стоппард в момент написания «Аркадии» не могли поверить в такую возможность. Зато были убеждены, что каждый из атомов нашего мира (а ведь из них состоим мы) борется за каждый трепетный вздох, за каждый неравнодушный взгляд, за каждую крупицу тепла, за каждый миг любви. И ледяной смерти приходится дать нам растянувшуюся на столетия отсрочку.
И ещё эта девочка, задолго до появления кибернетики и изобретения компьютеров, догадалась, что природу можно выразить числами, то есть что любое порождение природы и человеческого творчества можно оцифровать.
Я уж не говорю, что она самостоятельно доказала теорему Ферма, которая во время написания пьес считалась недоказуемой; английский математик Эндрю Уайлс доказал её уже в 1995 году. Но это никак не влияет на содержание пьесы. Томасина — преждевременный гений, из тех, кто лишком опередили свою эпоху. Их открытия либо не могут быть практически осуществлены, либо несут в себе что-то такое, что способно пришпорить ход мировой истории. К чему это может привести — неизвестно. Возможно, есть (у Бога, если он существует, или в совокупности мировых законов развития) некий механизм самосохранения, который убирает преждевременных гениев. (Томасина погибла от свечи, огонь которой перекинулся на занавески, потом на всё остальное — а девочка спала и не заметила этого).
Времена проникают друг в друга
Действие «Аркадии» протекает в двух временах.
1809–1812.. Английское поместье Сидли-парк, размеренная жизнь, в которую вклиниваются так оживляющие её любовные авантюры, интриги, недоразумения, несостоявшаяся дуэль, и на этом фоне Томасина, жадно познающая мир, ведёт интеллектуальные беседы с домашним учителем Септимусом Ходжем, 22-летним байронитом, чьё остроумие, скептицизм и цинизм позволяют ему замещать в пьесе лорда Байрона, который гостит в Сидли-парке и как-то влияет на происходящее, но на сцене не появляется.
И наше время. Т. е. время написания пьесы. Тот же Сидли-парк, та же библиотека, за стены которой действие не выходит, та же черепашка, служащая пресс-папье, только ландшафт за окном утратил своё величие и упорядоченность, от дождя всё размокло, выходя в непролазную грязь, надеваешь резиновые сапоги. В пришедшей в упадок аристократической усадьбе наши (условно) современники стараются разгадать сюжет интеллектуальной детективной истории, которая произошла здесь в 1809 году: по одной версии лорд Байрон (персонаж внесценический) убил здесь на дуэли бездарного стихоплёта Эзру Чейтера (один из реальных персонажей) и вынужден был покинуть Англию.
Пьеса построена так, что сцены прошлого и нашего времени чередуются, зритель понимает, что версия о дуэли Байрона — бред, но выдвинувший её культуролог Бернард Найтингейл настаивает на своей правоте, подтасовывает доказательства — и в конце концов с позором проваливается. А история Томасины в представлении наших современников возникает как бы окутанной туманом, в ходе таких же озарений, которые возникали у девочки… Стоппард писал свою пьесу о том, что времена проницаемы, знание прошлого может прийти к нам, как тепло, приходящее от более тёплых тел к более холодным: нам кажется, что мы очень много — слишком много! — знаем, и это не всегда достоинство, мы утрачиваем непосредственность восприятия и теплоту души. Из наших современников Стоппарду — и поставившему «Аркадию» во второй раз (первый был в БДТ им. Георгия Товстоногова в 1998 году) Эльмо Нюганену — симпатичны те, кто не утратил эти, кажущиеся многим архаичными, качества.
В пьесе и спектакле время проницаемо, сначала — для зрителя, перед взглядом которого начало XIX столетия и конец ХХ чередуется; во втором акте происходит взаимопроникновение времён, персонажи из двух разных эпох находятся на сцене одновременно, они не общаются впрямую, но режиссёр сделал так, что кажется — сквозь время протянуты нити, и персонажи из разных эпох чувствуют друг друга, угадывают эту связь, непрочную, то и дело рвущуюся, но существующую.
У Септимуса Ходжа есть такой, очень важный в структуре пьесы и постановки, монолог: «Мы всё время pоняем и подбиpаем. Мы словно пyтники, котоpые несyт в pyках всю свою поклажy — что выpоним мы, то подбеpyт идyщие за нами. Пyть долог, а жизнь коpотка. Мы yмиpаем в пyти, но пyть лишь один, так что ничего не исчезает».
«Аркадию» создали те, кто заметил, сумел нагнуться и поднять то, что выпало из рук тех, кто шли этим путём раньше нас.
Сценограф пярнуской «Аркадии» Кристьян Суйтс, с которым Нюганен работал, когда ставил в Виймси, в «Артиуме» «Every Good Boy Deserves Favour» («До-ре-ми-фа-соль ля-си, ты свободы попроси» Тома Стоппарда), в Эстонском драматическом театре — «Солярис» по Станиславу Лему, в Русском театре (тогда ещё не сменившем имя) — «Восход богов» Марюса Ивашкявичюса… Суйтс — художник, прекрасно чувствующий замысел режиссёра (а если выпало работать со слабым режиссёром, вносящим жизнь в его анемичный замысел, но здесь не тот случай); выстроенная им на сцене библиотека кажется очень обжитой, уютной, в ней в самом деле хочется вести интеллектуальный диалог — и с какой досадой смотрит элегантный и малость надменный Септимус (Отт Райдметс) на тех, кто врывается и мешает ходу его мысли. А проницаемость времён, входящих друг в друга, решена светом, возникающим сквозь дымку на заднике ландшафтом, музыкой.
Я давно не бывал в «Эндла», не знаю, в каком состоянии его труппа. Одна рецензия на «Аркадию» озаглавлена «Эльмо Нюганен сделал в Пярну с «Аркадией» Линнатеатр». Т. е. постановка выше обычного уровня «Эндла». Мне не с чем сравнивать, а по увиденному сужу: и режиссура, и сценография, и костюмы Кристине Пастернака, и ансамбль — прекрасны. В зале — а ведь это было пятым или шестым представлением «Аркадии» — яблоку, простите за банальность, негде упасть. Я опасался, что зал с некоторым разочарованием воспримет первую картину, отчасти непривычную современному зрителю тем, что интеллектуальная игра диалога начинается с места в карьер, а ритмическая основа действия, напротив, нетороплива. Но нет. Публика, опять же прошу прощения за банальность, была заворожена. Правда, в первом акте раза два, когда я рассмеялся, соседи недоумённо покосились; после мне вспомнились слова Тома Стоппарда: «В Англии, Австралии и США на «Аркадии» публика смеётся чаще, чем там, где пьеса идёт в переводах; приходится мириться, что в переводе текст что-то теряет». Перевод Ану Ламп очень хорош, скорее, для смеховой реакции нужно, чтобы публика от рождения находилась не только в стихии языка, но и в контексте, окружающем события пьесы, а это отдельная проблема.
«Кастинг» был идеален хотя бы потому, что ключевые роли играли актёры, идеально подходящие не только по таланту и проникновению в характеры своих персонажей, но и по возрасту. Септимус — Отт Райдметс был молод, самолюбив; на мир — за исключением Томасины, чьи непосредственность и ум его поражали, он смотрел с некоторым презрением, как и положено байрониту: обидно же, что ты при всём своём интеллектуальном превосходстве стоишь на социальной лестнице ниже, чем владельцы Сидли-парка. Мать Томасины, леди Крум, наконец-то (впервые за все виденные мною постановки «Аркадии») в исполнении Кариты Вайкъярв была именно такой, как я её представлял — цветущей дамой бальзаковского (между 30 и 36 годами) возраста, царящей в своём поместье и излучающей водопад сексуальной энергии, под которым может оказаться любой мужчина, невзначай попавший в поле её зрения…
В нашем времени точно так же почти безукоризненны Ханна Джарвис (Саара Нюганен), Бернард Найтингейл (Мярт Аванди) и Валентайн Каверли (Нильс Маттиас Стейнберг), вовлечённые в любовный (и научно-исследовательский одновременно) треугольник. Ханна может показаться синим чулком, но это намного более глубокий и сложный характер, чем видится на первый взгляд. Её резкость и суровость — ответная реакция на пошлость окружающего мира, своё «я» и свою научную честность она отстаивает с одинаковой непреклонностью и испытывает неловкость и злость на себя, когда в её броне обнаруживаются трещины. Валентайн, замкнутый, немножко неловкий, такой вроде бы книжный (или компьютерный) червь — умница, понимает всё, для него пошлость и самоуверенность, которыми так и искрится Бернард, одинаково неприемлемы и с научной, и просто с этической точки зрения.
Бернард Найтингейл в исполнении Мярта Аванди — образ почти гротескный и в то же время узнаваемый. Культуролог, напрочь лишённый эстетического чувства, самодовольный донельзя, излагающий свою гипотезу насчёт дуэли лорда Байрона упоённо — как тетерев на току, так что слушающим и словечка-то вставить непозволительно.
Я намеренно оставил напоследок Томасину, сыгранную Соней Нюганен. В пьесе это самый сложный характер; внутренний мир каждого из остальных героев более или менее сформировался, их беспокоят и заставляют действовать внешние раздражители: в их жизнь вторгаются влюблённость, эротика, жизненные и научные амбиции, всё то, что происходит в Сидли-парке — в начале позапрошлого века или в конце прошлого. Только у Томасины характер развивается на протяжении всего действия, девочка гениальна с самого начала, но не сразу осознаёт свою гениальность, её диалог с миром (и с Септимусом, единственным хоть немного понимающим её человеком) постепенно становится всё сложнее, Томасина начинает замечать, что её интуиция, её озарения — не всегда радостны, где-то в глубине её души возникает ощущение, что она отвечает за этот мир, который катится к холоду, и не может остановить неумолимое, и это чувство неотделимо от любви, хотя она поначалу не знает, в кого влюблена, может, в лорда Байрона? И только в последней, полной таких удивительных принятия жизни и печали (режиссёр-то знает, чем закончится эта история) она понимает, что всё время стремилась к Септимусу.
И всё это Соня Нюганен сыграла. Нет — прожила!
Но здесь — пауза. Набегают воспоминания.
Снова войти в ту же реку
Для меня «Аркадия» Тома Стоппарда — очень важная веха в жизни.
Летом 1997 года Эльмо Нюганен сказал мне, что его — после «Пианолы», которая покорила несколько международных театральных фестивалей, художественный руководитель БДТ Кирилл Лавров пригласил поставить спектакль в БДТ. Эльмо выбрал «Пианолу» — сезоном раньше её поставил в Линнатеатре Яанус Рохумаа, Эльмо не отрицал, что спектакль удался, но… он был сделал иначе. Питерский театр согласился, но… имеющийся русский перевод категорически не устраивал театр.
(Позже выяснилось, не устроили оба имевшихся перевода. Тогда я их не читал, а после прочёл — и понял, почему в БДТ, театре, который ещё со времен Георгия Александровича Товстоногова был чрезвычайно требователен к себе и к материалу, который брал для постановки, эти тексты отвергли. Они были тяжеловесны, в них отсутствовало стоппардовское изящество; в оригинале лексика интонации диалогов 1809–1812 годов не слишком сильно, но вполне уловимо отличались от интонации и лексики нашего времени, а в переводах этого не было. Мы сидели тогда в баре Линнатеатра, пили красное вино с этикеткой «Три мушкетёра» (в честь тогдашнего летнего хита Линнатеатра), и я сказал: «А хочешь, я переведу?» Чем Эльмо всегда восхищал меня, так это тем, что он верит в то, что возможно всё (или очень многое), он тут же поднялся в свой кабинет и принёс тоненькую книжку с английским текстом «Аркадии», я за два дня перевёл первую картину, достаточно сложную, чтобы по ней судить, получился ли перевод, отослал Эльмо — и он позвонил: «Переводи дальше!»
Работать было — поверьте! — счастьем. Я постоянно вставал от компа и ходил по комнате, повторяя вслух монологи и реплики: как они звучат. (Второй раз я так же был счастлив, переводя другую пьесу Стоппарда, «Рок-н-ролл» (о Пражской весне) , в 2006-м, кажется, году я увидел её в «Ройял Корт» в постановке Тревора Нанна; драматург театра, девушка с прекрасным ирландским именем Орла подарила мне книжку. Режиссёр Михаил Фейгин (театралы помнят его «Танцы на празднике урожая») собирался поставить «Рок-н-ролл» в Русском театре, мы думали о том, как включить туда какие-нибудь подлинные документы Пражской весны, но вмешались непредвиденные обстоятельства…
А в БДТ мой перевод приняли, легендарная Дина Морисовна Шварц, завлит Товстоногова, так тепло говорила со мной, называла «деточкой», единственным её замечанием было то, что в тексте есть ненормативная лексика, но мы согласились, что она там, где иначе нельзя… Дина Морисовна умерла в апреле 1998 года, чуть не дожив до премьеры «Аркадии».
Томасину играла Катя Гороховская, совсем юная, она училась на театроведении, Марина Дмитревская, куратор постановки, предложила Катю на роль. Её Томасина входила во взрослый мир восторженно, раскрывать закономерности науки и взрослых отношений было для неё счастьем. И она ждала, что Септимус придёт к ней в комнату, как ребёнок ждёт игрушку на день рождения…
…Отчего же теперь Эльмо Нюганен вернулся к «Аркадии»?
И не он один — в 1998 году в Рижском Новом театре пьесы поставил Алвис Херманис. В этом сезоне — снова. Я видел только первую его постановку, 1998 года, на мой взгляд, она была слишком сухой, рационалистичной, учёная сторона пьесы подавалась практически как лекция. Какова нынешняя рижская «Аркадия» — не знаю, слышал только, что идёт она пять часов (!) — встреча с прекрасным должна быть долгой.
Два выдающихся режиссёра, независимо друг от друга, решились 27 лет спустя войти в ту же реку?.
Но вода в реке стала другой. Мутной и взбаламученной. Вы, конечно, поняли, что я не про пьесу, про время и общество. Нужно ли сегодня, когда люди стали меркантильнее, бесцеремоннее, суетнее (и суетливее тоже), ставить пьесу, в которой заключены и философско-математическая бездна, и литературно-историческое архивное расследование, и любовь, и сад, и гибель героини в пожаре от вспыхнувшей свечи, и покаяние героя, который, казня себя за то, что не смог предотвратить трагедию, стал отшельником — и те, кому доводилось с ним говорить, не могли понять: гений он или безумец?
Нужно! Потому что сегодня в «Аркадии» всё громче звучит предупреждение: мир слишком определённо вступил на путь самоуничтожения. Гибель (от холода ли, от другой ли, известной вам, причины) из иллюстрации к второму закону термодинамики и из метафоры стала вполне реальной возможностью. Если не опомниться.
В спектакле Нюганена это предупреждение звучит неназойливо. Режиссёр никому не навязывает свою точку зрения. Он ставит гениальную пьесу великого драматурга современности, следуя за каждым поворотом сюжета, работая с актёрами так, что каждый из них в этом спектакле точен и глубок, а когда во втором акте происходит перекличка эпох, встреча их в пространстве сцене, мы чувствуем, что вечность коснулась нас своим дыханием.
Эльмо Нюганен поставил спектакль о хрупкости бытия и о памяти, которая прорастает сквозь время. Его постановка сложна и изыскана, но зал великолепно принял её, и значит — послание дошло до умов и сердец. Послание Тома Стоппарда, переданное нам через Эльмо Нюганена. И когда актёры загасили свечи и тьма окутала зал, казалось, что сквозь тьму сэр Том Стоппард говорит каждому из сидящих в зале словами героя великой пьесы, созданной любимым автором Тома Стоппарда, сочинившего о нём сценарий фильма «Влюблённый Шекспир»:
«Прощай, прощай и помни обо мне».
Читайте по теме:
Рецензия | «Калигула» — абсолютная свобода безумца
«Она должна уйти» в Театре Сюдалинна — на родительском собрании кипят нешуточные страсти