Когда звёзды на небесах сошлись
Тут многое должно было совпасть.
Прекрасный актёр чувствует в себе постоянно растущую с годами силу своего дара и замечает, что всё накопленное пониманием жизни и профессией востребовано не полностью, а он готов выйти на сцену, чтобы от своего лица и от лица великого Театра, Театра как явления, открыть публике то сокровенное, что накопилось с годами. Поговорить с ней, глаза в глаза, о сегодняшнем дне и о вечном. С предельной честностью, не щадя себя, с готовностью идя на огромные затраты физических сил и творческой энергии. Только бы нашлась пьеса, которая позволит высказаться. И только бы встретиться с режиссёром, прекрасным Мастером, который к тому же одной группы крови с тобой.
И они действительно одной группы крови: замечательный актёр Александр Ивашкевич и замечательный режиссёр Миндаугас Карбаускис, удивительно чувствующий театр и мир. Мастер с великолепным бэкграундом: Театр-студия Петра Фоменко, «Табакерка», Театр им. Маяковского, четыре «Золотые маски» — и уход из «Маяковки» в тот февраль 2022-го, после которого мир распался на «до» и «после».
Миндаугас Карбаускис однажды сформулировал свой театральный символ веры: «Я верю в театр, где человек всё-таки время от времени исповедуется, оголяется. В искусстве существует только одна вещь, если ты скажешь правду, или что-то «самое-самое» из глубины — это и есть истина. Всё. И к тебе никаких претензий, ни от кого и никогда. Если человек искренен — он с твоей совестью говорит, он делает что-то, и твоя совесть уже болит, когда ты не можешь ему ответить тем же».
И о том же говорит — своими ролями — Александр Ивашкевич.
Пьеса австрийского писателя Томаса Бернхарда (1931–1989) «Лицедей» — о человеке, который время от времени исповедуется, обнажает свою душу, однако всё дело в том, что герой, (бывший) артист государственных театров господин Брюскон, лицедей. По профессии — и по строению своей души. Он в самом деле прекрасный актёр, может быть, даже великий, но он ещё и постоянно играет себя, величайшего в мире актёра Брюскона, то на сцене, то перед семьёй, то где угодно — ему достаточно одного-единственного зрителя, и вот он уже входит в роль и азартно играет её. Кажется, маска намертво приросла к лицу, к характеру и личности — и тут-то заключаются великолепие пьесы и еёадская сложность для режиссёра и исполнителя главной роли: пьеса требует проникнуть в тот миллиметровый зазор между лицом и маской и через эту узенькую щелку извлечь наружу и открыть залу характер героя. Сложный — и порой невыносимый. Для тех, кто рядом. Для жены Лицедея Агаты (Екатерина Кордас), сына Ферруччо (Дмитрий Кордас) и дочери Сары (Александра Бударина). Зато для человека со стороны, простоватого Трактирщика (Александр Окунев), много лет безвылазно живущего в городишке Уцбах с населением в 280 душ, Брюскон — предмет робкого восхищения и поклонения: нечасто сюда заворачивает знаменитость.
Брюскон со своей семейной труппой приехал сыграть пьесу собственного сочинения «Колесо истории», в которой действуют великие личности и великие злодеи, оставившие свой след в истории человечества. Он дико волнуется: предыдущее представление, в другом городке, прошло… — как прошло, не знаем, но самолюбие господина Брюскона уязвлено, и теперь, изливаясь в бесконечных монологах перед единственным пока зрителем, он прячет своё беспокойство, свою неуверенность в успехе. А где-то за стенами трактира громко и нагло хрюкают свиньи; для Лицедея их хрюканье, наверно, то же, что в наши дни для артиста на сцене — трели мобильных телефонов в зале. Технический прогресс сделал свинство более мелодичным, но разве от этого легче?
Одержимость
В 2002 году Миндаугас Карбаускис поставил «Лицедея» в Театре-студии Олега Табакова, г-на Брюскона сыграл Андрей Смоляков, спектакль прошел с большим успехом, абсолютно заслуженным; видеоверсию того «Лицедея» вы можете найти в интернете; посмотрите её — и убедитесь, насколько разнятся эти две постановки. Карбаускис не стал бы снова ставить эту пьесу, если бы сегодня он не вчитывался в неё, в каждое её слово, в каждую реплику иначе, чем двадцать три года тому назад. Сегодня иным — рискну сказать, более глубоким — стало прочтение «то ли комедии, то ли трагедии» Томаса Бернхарда. И, разумеется, Брюскон–Ивашкевич и Брюскон–Смоляков — очень разные характеры. Их объединяет то, что лицедейство у них в крови. А как проявляется это лицедейство, на каких струнах души самого Брюскона и струнах зрительских душ оно играет, определяется и сегодняшним взглядом режиссёра, и личностью актёра-протагониста, и всей структурой постановки.
Сценограф Зиновий Марголин в своих работах — а мне довелось видеть их много — всегда стремится из каждой детали выжимать максимум смыслов. Так и здесь, в «Лицедее». На сцене интерьер трактира — с непременными в альпийских заведениях «общепита» атрибутами: оленьей головой на стене и с засиженным мухами до неузнаваемости портретом (не императора Франца-Иосифа, как в «Швейке», а Гитлера, но в этом нет никакого политического подтекста, просто жизнь в Уцбахе такая сонная, что за сорок лет никто не обратил внимание на фюрера и не сообразил его убрать). Эта прозаичная предметная среда окаймлена деревянным, видавшим виды (чудо вообще, что он сохранился в захолустье) порталом. Портал живёт своей жизнью, сцена сама надвигается на героя и сама отдаляется, играя с Лицедеем, заставляя его зависеть от неё — благословенной и проклятой. Вбирает Лицедея в себя, засасывая его; ему уже не отвертеться, да он и не собирается отвертываться, он Артист, он одержим игрой. «Ну, старая кляча, пошли пахать своего Шекспира!» (А. Дюма. «Кин, или Гений и беспутство»). Брюскон приехал вспахать души обитателей Уцбаха не Шекспиром, а своей пьесой «Колесо истории». Хотя, конечно, в того Брюскона, которого так исповедально играет Ивашкевич, Шекспир въелся по самые глубины души — и пьеса Бернхарда, построенная как айсберг, видимая её часть опирается на громадную невидимую, на театральную культуру Европы, позволяет это уловить. «Театр — тюрьма», — начинает один из своих монологов Брюскон, и тут уже невозможно не заметить, что он развивает гамлетовскую тему: «Дания — тюрьма».
Ну а если сквозь монологи Брюскона пробивается Шекспир, мы вправе задуматься над тем, куда Лицедея ведёт его одержимость. В пространство трагедии (ведь если блестящий актёр за всю свою карьеру ни разу не сыграл в трагедиях Шекспира — а ведь он мог быть и Гамлетом, и Макбетом, и, наверно, время ещё не упущено, сыграть Лира и Просперо, то это, конечно, трагедия)? Или в площадной балаган, в котором оттягивается в полный рост муза комедии Талия? Томас Бернхард утверждал: с одной стороны, всё смешно, если подумаешь о смерти (Мой великий Учитель Юрий Михайлович Лотман, на неприятности обычно реагировал так: «В конце концов с точки зрения вечности это пустяки».) Но он же (не Лотман, а Бернхард) по другому поводу заметил: «Коль скоро сама жизнь стала для нас трагедией, мы способны в лучшем случае превратить её в комедию». Тут уж вспоминается великий утешитель О. Генри и его герой, ковбой, который прочитал Омара Хайяма и сделал из его стихов неожиданно глубокий вывод: поэт «представлялся ему чем-то вроде собаки, которая смотрит на жизнь, как на консервную банку, привязанную к её хвосту. Набегается до полусмерти, усядется, посмотрит на банку и скажет: «Ну, раз мы не можем от неё освободиться, пойдём в кабачок на углу и наполним её за мой счёт».
Но шутки в сторону. Что представляет собой пьеса Брюскона «Колесо истории»? Ответ зависит от режиссёра и от артиста. При беглом чтении пьесы Бернхарда Брюскон показался мне откровенным графоманом, а его творение, о котором известно только то, что в нём действуют Черчилль, Эйнштейн, Сталин, Гитлер, мадам Кюри et cetera, — чем-то совсем несусветным. Но улавливая то, что вложили в образ Лицедея Карбаускис и Ивашкевич, я подумал: а вдруг его сочинение замышлялось как дерзкая попытка отразить в зеркале сцены едва ли не все переломные моменты истории и назвать всех, кто сталкивал её колесо с наезженной и вроде бы относительно безопасной колеи и пытался катить сквозь ухабы, провалы и болота… неясно куда; главное — толкать эту махину, а куда она прикатит, поглядим? Если не остановят. (А остановить, увы, некому!)
Брюскон–Ивашкевич задумал нечто грандиозное: предупредить человечество, что «колесо истории» свернуло на апокалиптическую трассу, и потому в финале его постановки должна воцариться тьма и наступить конец света. («Дежурное освещение убрать», требовал он у Трактирщика, а тот не очень понимал, чего от него хотят, но, завороженный Лицедеем, с готовностью кивал.)
Лицедей мучается от того, что замысел не может быть воплощён во всей полноте, его маленькой семейной труппе этот текст не под силу, а публика… Ох уж эта публика! Хрюканье за стеной трактира заставляет Брюскона думать, что ему в очередной раз придётся разбрасывать бисер перед свиньями, и он с болью в сердце выбрасывает из своей пьесы целые сцены.
Вселенная, которую построил Лицедей
Интонация, осанка, жесты — всё это постоянно меняется, в зависимости от того, что и кому играет Брюскон: есть зритель — прекрасно, нет — сыграю для себя. Ивашкевич знает о своём герое всё — и это не «я в предлагаемых обстоятельствах», а нечто несравненно большее, это и страх, который охватывает за миг перед тем, как выйти под свет софитов (как бы прекрасно ни был готов артист, от страха не избавиться), и память о провалах и триумфах, к которым ты должен относиться, не забывая, что пораженья от победы ты сам не должен отличать, и вечное недовольство собой, понимание, что совершенство невозможно, можно только приблизиться к нему, а приблизился ли — ответишь в зависимости от того, насколько ты честен перед самим собой. Есть в его игре и ирония, обращённая то ли на героя, то ли на самого себя, и мягкий гротеск — настоящий художник знает слабости и не боится представлять их в смешном свете. Словом — роль действительно исповедальная, в ней, как в жизни, присутствуют и трагическое, и комическое, и прорастающий сквозь нашу повседневность абсурд смешивает эти ингредиенты в крепкий и опьяняющий коктейль, который зритель готов пить, не отрываясь.
Конечно, Брюскон (герой, не исполнитель роли) постоянно красуется, элегантно играет тросточкой, она в его руках начинает жить самостоятельной жизнью, превращается в символ прекрасного и загадочного мира искусства.
Брюскон отдыхает; Трактирщик, на цыпочках войдя в комнату, нерешительно берёт тросточку, неуклюже пытается сделать что-то вроде фехтовального выпада: в этот миг герой Александра Окунева ощущает, что причастился к чему-то высокому, сложному, непостижимому — и манящему.
Простой человек мечтает о сложности. А сложному в какой-то момент становится неуютно с самим собой, он тоскует по простоте.
«У каждого человека свой путь, и каждый путь правильный. Несчастье людей, однако, в том, что каждый своим собственным путём идти не хочет, а норовит пойти чьим-то другим, — писал Томас Бернхард. — Каждый человек — незаурядная личность, неважно, рисует он, пишет или улицу метёт. Но люди всегда хотят чего-то другого. Это и есть главная наша беда…» И Брюскон признаётся себе, что обменялся бы местами с Трактирщиком, если бы мог: «Я мог бы просто стоять за стойкой, засучив белые рукава, и разливать пиво. Какое это счастье! Ведь я когда-то хотел стать трактирщиком…»
Но нет! Лицедей уверил себя, что у него есть миссия (нести в народ правду, заключённую в «Колесе истории»? — Если я здесь иронизирую, то самую малость.) И, осознавая свою миссию, чувствует себя центром созданной им маленькой (но для него совсем не маленькой!) Вселенной. Он — светило, планеты-спутники в этой вселенной, Жена, Сын, Дочь живут его отражённым светом. Можно и иначе: я — король, а они мои подданные. Или: я — гений, а они мой реквизит. Брюскон уверен, что семья должна мириться с его невыносимым характером, терпеть его капризы и выволочки. Они действительно терпят, но тут не всё так просто. Да, короля играют придворные, а подданные сами выращивают тирана и позволяют ему помыкать собой, но постановка Карбаускиса выстроена так, что постепенно становится ясно: Сын, Дочь и Жена подыгрывают Брюскону. Каждый из членов семейной труппы имеет своё амплуа.
Сыну, Ферруччо, отведена роль неумехи, у которого всё валится из рук — а на самом деле у Дмитрия Кордаса он парень рукастый, он ходит в рабочем комбинезоне, с набором инструментов, прикреплённых к ремню, кто без него оборудовал бы сцену, кто безропотно переставлял бы ширму до тех пор, пока Лицедей не сочтёт, что она стоит там, где требует его замысел? (Раньше Брюскон так же заставлял Трактирщика переставлять стол, до тех пор, пока стол не стал так, что Лицедей смог, опершись на него локтем, принять позу художника, глубоко задумавшегося о судьбах мира — это к тому, что для протагониста игра давно уже — главный способ существования!). У Дочери, Сары, которую играет юная Александра Бударина, амплуа — папина любимица, которой тоже достается на орехи от вспыльчивого семейного тирана, но согласно правилам игры он спешит сменить гнев на милость и найти мизансцену, в которой лучше всего исполнить роль любящего отца. Причём если мизансцена выстроена, партнёр уже не имеет значения, Брюскон всё равно произнесёт трогательный — и давно заученный — монолог. Сара ушла, с Брюсконом теперь Ферруччо, а Лицедей не среагировал на смену партнёра и так же ласково, как дочери, обещает сыну, что на гастролях в Руане купит ему бальное платье.
Сын и Дочь давно знают свои роли, они заранее готовы к очередной выходке Лицедея, массируя его, они образуют красивую скульптурную группу, которая с первого раза точно не получилась бы. Жена, Агата (Екатерина Кордас) — вот с ней у Брюскона всё так сложно! Агата всё время молчит, каждое её появление, даже в мирной сцене, когда изголодавшаяся семья ест куриную лапшу их роскошной супницы, которую Трактирщик из уважения к таким гостям выставил на стол, каждое появление Жены сгущает атмосферу, эта женщина возникает то ли как Немезида, то как пифия, её молчание — предвестье грозы.
И грозы не миновать. Круг сцены повернулся, возникло закулисье, вот-вот начнётся спектакль, все нервничают, больше всего сам Брюскон. В последний момент он вносит сокращения, гримируя жену, мажет ей всё лицо чёрной краской — ведь она играет мадам Кюри, ту, которая расщепила атом (Лицедей самый бредовый поворот своей мысли оправдывает так, что не придраться). В монологе, обращённом к Жене, спрятана история их отношений, точнее, финал этой истории — Брюскон знает, что любовь утекла в песок сквозь вечную неустроенность, утомительные гастрольные турне, он злится на себя, что не смог удержать любовь, но не признаёт свою вину, проще всё валить на жену, которая постарела, вечно жалуется на хвори, устала восхищаться мужем — величайшим из великих.
И наступает возмездие. Гремит гром, хлещет ливень, крыша протекла, к тому же загорелся дом священника, и вся публика ринулась на пожар — ведь это гораздо интереснее, чем смотреть спектакль о судьбах мира и грядущем Апокалипсисе. И тут раздаётся хохот Жены. Своим смехом она словно подводит итог их отношений… Возможно, Томас Бернхард этого не написал, но Миндаугас Карбаускис, Александр Ивашкевич и Екатерина Кордас, замечательно сыгравшая роль, в которой нет ни одного слова, обнаружили в пьесе и этот смысловой пласт и воплотили его.
Лицедей — не лицемер
В «закулисном» эпизоде, перед началом не состоявшегося спектакля Брюскон, вставший на возвышение, в наполеоновской треуголке и серой наполеоновской шинели, был жалок и величествен одновременно. «Колесо истории» наткнулось на ливень и пожар и съехало куда-то в канаву; придётся его доставать оттуда, латать и готовить к следующему гастрольному турне.
Хороший ли актёр Брюскон? Пьеса Бернхарда позволяет судить и так, и эдак. У Карбаускиса и Ивашкевича — безусловно, очень хороший. Вздорный, капризный, самовлюблённый (хотя самовлюблённость прикрывает сосущую где-то под ложечкой неуверенность в себе, недовольство собой и — ранимость), но блестяще одарённый, а за талант многое прощается. Бывший актер государственных театров — но почему «бывший»? Того Брюскона, которого мы увидели в постановке Карбаускиса, любой театр счёл бы за честь иметь в своей труппе.
— В государственные театры — ни ногой! — гордо заявляет Брюскон.
В государственном театре (я знаю, что не в каждом, и могу в качестве примеров этого назвать много театров, но именно в том, о котором говорит Лицедей), как и в любой государственной структуре, могут процветать фальшь, лицемерие, подсиживание. Подобные структуры — питательная среда для лиц того типа, который давным-давно изобразил Эрнст Теодор Амадей Гофман в повести «Крошка Цахес по прозванию Циннобер». Если не читали, непременно прочтите — Гофман стоит того, а эта повесть к тому же звучит издевательски актуально.
А если лень лезть за Гофманом, откройте фейсбук и прочтите недавно написанные и очень искренние слова Миндаугаса Карбаускиса:
«В середине сентября были уволены из Таллинского театра «Сюдаллина» все актеры, участвующие в спектакле, что сделало нас еще независимее. Абсолютной независимости не существует, к сожалению. Кстати, одного актера не уволили. Он, в тот же день, в поддержку своей жены, уволился сам.
Когда сталкиваешься с настоящими поступками, то как-бы по голове палкой. А сам бы смог? И далее..
В те же дни наткнулся на «лайк» одного театрального критика под новостью «уволивший актеров худрук, назван человеком недели» ( название статьи не точное, не могу ее сейчас найти) — и радовался, что не причастен к этому странному мирку, где всем все понятно или ок, а если задуматься, ведь и вовсе НЕ ПОНЯТНО НИЧЕГО!»
Всё, что не убивает, делает нас сильнее. Миндаугас Карбаускис поставил прекрасный спектакль, это чёткая и мощная структура, в которую заложен огромный творческий потенциал. Премьера, как известно, всегда прообраз постановки, такие спектакли, как «Лицедей», с каждым представлением растут, ещё на какой-то шаг приближаясь к тому идеалу, который, как известно, недостижим.(«Нет в жизни совершенства», — напоминают нам Антуан де Сент-Экзюпери и его Лис). Но к которому настоящий художник стремится всегда, создавая произведения, которые находят отклик в каждом искреннем и непредвзятом человеке.
Читайте по теме:
Трагедия или комедия? В Таллинне состоится премьера «Лицедея»