Важнейшее значение трибунала и ряда последующих судов над нацистами, шедших до 1949 года, — в том, что на них были заложены основы для послевоенного международного права, а в юридическую практику вошли понятия геноцида и преступлений против человечности.
«Нюрнберг» — не реконструкция процесса. В основе фильма — книга американского писателя-историка Джека Эль-Хая «Нацист и психиатр». Её главный герой — психиатр Дуглас Келли, который, ведя беседы с подсудимыми (больше всего его интересовал самый высокопоставленный нацист Герман Геринг) пытался установить, существует ли «вирус нацизма», совокупность психических отклонений, которые превращают внешне обычных людей в беспринципных зверей. Келли приехал в Нюрнберг, полагая, что найдёт такие отклонения: психически полноценные здоровые люди системно, постоянно, регулярно и целенаправленно творить «такое» бы не могли; вся верхушка Третьего рейха состояла из людей с извращённой психикой. Исследуя подсудимых, Келли понял, как он заблуждался!
Но этим сюжет фильма далеко не исчерпывается. Прежде, чем развернуть линию отношений Келли (Рами Малек) с Герингом (Рассел Кроу), Джеймс Вандербильт показывает, как складывалась идея суда над нацистскими военными преступниками и отчего был необходим этот суд.
Идея казалась рискованной
Сейчас мы убеждены, что Нюрнбергский процесс был естественным и закономерным финалом Второй мировой войны. Она должна была закончиться в зале суда, где на скамье подсудимых — те, кто её развязали и совершили невиданные ещё в истории преступления против человечности.
Но в 1945 году это ещё не казалось однозначно убедительным.
Дождь. В дом судьи Роберта Джексона (Майкл Шэннон) стучится человек из администрации президента США. Судья не приглашает его в дом, на пороге выслушивает предложение стать обвинителем в суде над нацистскими руководителями. Джексон в замешательстве: что это за процесс, ведь юридических прецедентов нет. Ему, опытному юристу, идея такого суда кажется рискованной. До процесса выдвигались предложения расстрелять руководителей гитлеровской Германии (сегодня мы не знаем об этом, но тогда это выглядело более простым и надёжным решением). Расстрел показался бы справедливой и быстрой карой, а суд… Не превратит ли он подсудимых в мучеников? Джексон вспоминает Первую мировую войну и Версаль: ту войну хотели и готовили все, каждая из держав надеялась что-то выиграть от неё, а виновными признали проигравших, и победители вытерли о них ноги. Политические и экономические унижения, которым подверглась Германия, привели к тому, что немцы прониклись идеей реванша за всё, что с ними сделали державы-победительницы, и увидели в Гитлере и нацизме своё избавление и ослепительно прекрасное будущее.
Приняв предложение, Джексон отправляется в Ватикан — уговаривать Папу Римского Пия XII одобрить идею суда. Рослый Джексон размашистыми шагами меряет коридор папского дворца, а маленький щуплый папа семенит рядом с ним, категорически отказываясь от предложения. Пий XII, ещё в бытность госсекретарём Ватикана, тогда — кардинал Эудженио Пачелли, воздерживался от обострения отношений с гитлеровской Германией и даже в чём-то делал уступки, на то у него были свои основания (беспокойство за судьбы немецких католических священников), но его двусмысленное поведение оставило пятна на белоснежных ризах папы. Не случайно же никто из пап после него не принимал имя Пий.
Экспозиционная часть картины может показаться несколько затянутой, но режиссёру необходимо показать, что сторона обвинения готовится к процессу, всячески стараясь избежать параллелей с Версалем и пытаясь вести честную игру. Джексон и британский обвинитель Дэвид Максвелл Файф (Ричард Э. Грант) вынуждены исключить из обвинительного заключения оккупацию Германией Дании и Норвегии, так как немецкой разведке было известно, что англичане собираются ввести войска в Норвегию — и оккупация была превентивной мерой.
Двойной сюжет
Два самых мощных фильма этого года, оба анализирующие Зло, воплощённое в нацистской идеологии и личности нацистских преступников, «Исчезновение Йозефа Менгеле» Кирилла Серебренникова и «Нюрнберг» Джеймса Вандербильта, длятся свыше привычного формата игрового фильма: два часа с четвертью и два с половиной часа соответственно. «Нюрнбергу», кажется, даже двух с половиной часов было мало, чтобы высказать всё, что волнует его создателей. Хотя в нём есть кадры, только растягивающие хронометраж, но не обязательные.
Скажем, вставки о деятельности «фоновых», остающихся на периферии сюжета, подсудимых: гросс-адмирале Дёнице, руководителе Германского трудового фронта Роберте Лее и Рудольфе Гессе, который в 1941 году тайно перелетел в Англию, надеясь уговорить британцев прекратить воевать против Германии. С Гессом авторы фильма даже малость прокололись: он летел на двухмоторном Me Bf 110, а в фильме какая-то абстрактная реплика одномоторного истребителя Второй мировой войны, и не выбрасывался Гесс из горящего самолёта, у него просто кончился бензин и пришлось прыгать с парашютом. Зато появление в кратких эпизодах фильма Гесса, которого сыграл Андреас Пичман, запоминается: он старательно имитирует безумие и амнезию, слишком старательно, чтобы это выглядело правдоподобно.
В «Нюрнберге» — два сюжета, две истории. Первая — сам трибунал. Он показан не во всём объёме, в один фильм всё равно не вместилось бы; нет адвокатов (а они были), не все члены трибунала и обвинители представлены (упоминается только фамилия советского представителя, Никитченко, а о французах ни слова), но в этом не стоит искать тенденциозность, просто внимание авторов картины сосредоточено на другом — на сложных и захватывающих отношениях исследователя и объекта его исследований, доктора Дугласа Келли и рейхсмаршала Германа Геринга. И на блистательном дуэте двух великолепных актёров, Рами Малека и Рассела Кроу.
Прочие исполнители на их фоне блекнут. Вандербильт, выбирая актёров, стремился к тому, чтобы сторона Добра (т. е. обвинения) не слишком эксплуатировала зрительские симпатии, роли обоих обвинителей достаточно шаблонны. Джексон (Шэннон) прямолинеен, его кругозор несколько ограничен, допрашивая Геринга, он бьёт в одну точку, и тот быстро понимает, как строить тактику защиты. Максвелл Файф — типичный британский джентльмен, аристократичен, сдержан, может показаться высокомерным и малость замороженным, но у него быстрая реакция, и в критический момент допроса он исправляет промах Джексона и поворачивает дело в нужную сторону.
Психологический поединок психиатра с нацистом, раскрывающиеся в нём два объёмных характера, занимают центральное место.
Келли должен подобрать ключи к Герингу, раскрыть его слабые стороны, выудить информацию, которая помогла бы следствию. Геринг — бесспорный лидер среди подсудимых, остальные мало что из себя представляют, они явно трусят, сбиты с толку; единственный выход для них — равняться на Геринга, пока он держится и, красуясь, отбивает атаки обвинения, они черпают силы в его наглой и слегка снисходительной самоуверенности. Исполнители их ролей стремятся играть так, чтобы зритель видел: это сплошь ничтожества, ничего выдающегося в них нет. Через 15 лет после Нюрнберга, побывав на суде над Адольфом Эйхманом, философ и историк Ханна Арендт ввела в обиход понятие «банальность зла» — нацистские преступники отличаются только тем, что отказываются слышать голос совести, и это не врождённое качество, а приобретённое. Это люди, которые сообразили, что в их положении проявлять эмпатию к кому-то (смотря по обстоятельствам) невыгодно — и благополучно расстались с химерой, именуемой совестью, освободить их от которой обещал Адольф Гитлер.
Один из обвиняемых, Роберт Лей (в исполнении Тома Кеуна личность омерзительная) сумел удавиться в камере. Возможно, что «химера» в этот миг вернулась к нему. «К убийцам всегда являются их жертвы. Я никого не убивал. Но я знал. Этого оказалось достаточно», признался он в предсмертной записке. И дальше: «Мы оставили Бога, и поэтому оставлены Богом. Мы поставили человеческую волю на место Его благодати. Антисемитизмом мы нарушили основную заповедь Его творения. Антисемитизм исказил наше мировоззрение. Трудно признавать ошибки, но само существование нашего народа находится под вопросом; мы, нацисты, должны иметь мужество, чтобы избавиться от антисемитизма. Мы должны заявить молодёжи, что это была ошибка». В фильме, разумеется, этот текст отсутствует, но я всё же привел его — не мог не привести.
Нацист и психиатр
33-летний Дуглас Келли в исполнении Рами Малека поначалу выглядит жизнерадостным трикстером. В поезде он показывает хорошенькой журналистке Лиле МакКвейд (Лидия Пэкхем) карточные фокусы, мило флиртует с ней, избегая назвать свою профессию и цель поездки; ещё не зная, как она однажды крупно подставит его, опубликовав на первой полосе его пьяные откровения о ходе процесса. Келли очень обаятелен, он умеет расположить к себе кого угодно, он прекрасный собеседник, умеет молчать и заинтересованно слушать, взглядом и языком тела выражая готовность непредвзято обдумать точку зрения собеседника. Хороший психиатр (а Келли очень хорош в своей профессии) — всегда ловкий манипулятор.
Но здесь он сталкивается с не менее ловким манипулятором
Рассел Кроу в роли Геринга пускает в ход своё бронебойное обаяние, которое так чаровало зрителей, когда он играл римского полководца, ставшего гладиатором; английского йомена, вошедшего в легенду как Робин Гуд; ковбоя с Дикого Запада; копа, почти в одиночку и помимо воли начальства борющегося с мафией; другого полицейского, француза Жавера, ставшего на путь Зла, и т. д, словом, на всю катушку использует свою харизму, которая, помноженная на огромный опыт и мастерство, позволяла создавать характеры сложные, многомерные; кого бы он ни играл, героя или злодея, зритель расставался с его героем в восхищении талантом актёра.
Здесь — думаю, я не ошибаюсь — Кроу выполняет наказ Станиславского: «Играя злого, ищи, где он добрый». С маленькой поправкой: сделай так, чтобы зритель на какое-то время забывал, что он злой, и любовался тем, как здорово ты играешь.
Геринг здесь в первую очередь — актёр, который играет роль за ролью, одна сыграна — он, как фокусник из пустой шкатулки, извлекает другую, он понимает, что Келли ищет его доверия и идёт навстречу, контакт должен быть обоюдным, и он старается убедить собеседника в своей откровенности.
Келли показывал подсудимым тесты Роршаха (испытуемый видит в кляксе то, что говорит о его личности). Келли определил, что у Геринга отсутствует творческое начало и преобладает нарциссизм. Геринг добродушно (!) откликается: я и без всяких картинок всё знаю о себе. И откровенно сообщает, что отец назвал его Германом в честь своего друга, Германа фон Эпенштейна, (1851–1934), еврея, которому австрийский император даровал дворянство за восстановление древнего замка Маутерндорф под Зальцбургом. (Эпенштейн был сыном крещёного еврея и немки, католиком, но по нацистским Нюрнбергским законам считался бы евреем; к счастью для него, он умер до аншлюсса. В 1923 году после Пивного путча Геринг скрывался у Эпенштейна в Маутерндорфе.) Эпенштейн был любовником матери Геринга; и в этом рейхсмаршал не стесняется признаться Келли: мол, смотри, я перед тобой чистосердечен. (А попутно создаёт впечатление, будто лично не питал вражды к евреям, он был к ним равнодушен. Потом, во время процесса, опираясь на разночтения в переводе нацистских документов, попытается убедить суд, что речь шла не об уничтожении евреев, а об их депортации за пределы Третьего рейха. А что там творили люди Гиммлера — не в его компетенции.)
Игру ведут оба, но игра выстроена так, что ставки в ней не равны. Герингу удаётся (возможно, почти удаётся, но на протяжении фильма мы забываем это почти) убедить Келли, что ему просто приятно общаться с умным человеком, а Келли должен вынуть из их общения сведения, которые помогут судье Джексону доказать вину наци номер 2. В какой-то момент зритель должен поверить, что Геринг играет честнее, ему нужна только симпатия Келли, иначе в этой камере-одиночке, в ожидании очередного слушания дела, свихнуться можно. А Келли — психологические доказательства вины Геринга по всем четырём пунктам.
Вот тут Геринг ставит ловушку для Келли, а Вандербильт и Кроу — для зрителя. В Келли и, надеюсь, в нас с вами живо чувство эмпатии. Перед Келли — человек, лишённый всех своих регалий, хотя и настаивающий, чтобы его величали рейхсмаршалом, человек, как будто бы отделившийся от всего того, что он сделал до того, как оказаться в камере. Возникает иллюзия, будто Герман Геринг раздвоился: на военного преступника и на мирно беседующего с психиатром человека, который больше всего тоскует по жене и дочери, беспокоится, как они. И этот второй, сидящий в одиночной камере Геринг заслоняет первого. Его жалко.
А для нас: образ, с такой хитростью и искусством созданный актёром, заслоняет того, кого он играет. Германа Геринга заслоняет Рассел Кроу, мы испытываем эстетическое чувство и симпатию к артисту от мастерски сделанного художественного произведения.
Геринг просит разыскать его жену и дочь, передать им письмо. Келли — вопреки служебному долгу — соглашается. Перед героем дилемма — быть честным по отношению к своим обязанностям или быть честным по отношению к человеку, который (как хочется психиатру верить в это) полностью доверился тебе.
Эта линия выстроена в фильме очень тонко и убедительно. И о том, что Геринг, кажется, почти что выиграл их «дуэль», свидетельствует такой эпизод. Келли отдает Герингу письмо от жены и рассказывает, что показывал их дочери фокус с исчезающей монетой. Геринг просит научить его этому простенькому фокусу и говорит, что, когда вернётся к семье, сам покажет дочери, как монета исчезает между пальцами.
Он уже уверен в победе!
Может ли Добро быть безупречным?
«Нюрнберг» не просто психологический триллер, он ещё и триллер метафизический, философский. Потому что ставит неудобные вопросы — заставляет их запомнить и, уже после просмотра, искать на них ответы — и не находить их.
Потому что их нет. По крайней мере — в этой жизни.
Те, кто на стороне Добра, всегда ли безупречны?
Геринг на процессе напоминает о том, как бомбардировочная авиация союзников стирала с лица земли немецкие города, об атомных бомбах, разом уничтоживших полтораста тысяч японцев — и обвинителям нечего ответить, они могут только прервать подсудимого, мол, это другое, к рассматриваемым здесь делам не имеет отношения.
(Призрак Версаля в этот момент напоминает о себе.)
Но авторы фильма, не только режиссёр и сценарист Джеймс Вандербильт, но и замечательный оператор Дариуш Вольский, игрой света и тьмы, цветовой гаммой и удивительной насыщенностью кадров создавший тревожную и мрачную атмосферу картины, постоянно помнят о том, что зрителя надо встряхивать, выбивать из него уже сложившееся (что тоже входит в правило игры, нас испытывают не только на доверчивость, но и на эмпатию) сочувствие к Герингу, сыгранному так ярко и объёмно Расселом Кроу. Надо вовремя включить историческую память и историческую правду.
И в зале суда — и перед нами — возникают снятые в концлагерях уничтожения документальные кадры.
В рецензии Антона Долина, опубликованной порталом «Медуза», сказано: «обильное использование шокирующей до сих пор документальной кинохроники освобождения концлагерей предстает манипуляцией, не слишком оправданной художественно. Не говоря о том, что удлиняет и без того излишне обстоятельный фильм».
Ну, излишне обстоятелен фильм или не излишне — это на чей вкус. Мне думается, что эти кадры необходимы. Во-первых, потому что многие их вовсе не знали, а те, кто раньше видели, видели не всё, смотреть на эти зверства — невыносимая мука. Показывать — тоже. Но — надо. Чтобы помнить: Зло никуда не делось, оно живуче.
Постепенно в фильме возникает ещё одна тема: то, что происходит с Дугласом Келли. В его жизни возникает ещё одна проблема: врачебная тайна, которая, как тайна исповеди, не может быть разглашена. Заметки и наблюдения, собранные им в беседах с подсудимыми, думает он, не подлежат огласке.
И всё назойливее в его сознание стучится мысль: Джексон не сможет выиграть процесс. Ему не проломить защиту обвиняемых, прежде всего — ту защиту, которую так изворотливо ведёт Геринг. Напившись, Келли выкладывает в баре свои сомнения ушлой журналистке, с которой так мило общался в поезде — и на следующий день его откровения появляются на первой полосе.
Естественно, психиатра с позором изгоняют с процесса. Вот тут следует сцена на вокзале, которую при придирчивом отношении можно назвать мелодраматической, мол, авторы фильма перегнули палку и ударились в сентимент, а если не придираться и дать себе труд попытаться влезть в шкуру Келли и выслушать то, что ему расскажет на перроне славный парень сержант Хоуи Трист (Лео Вудолл), то мы поймём, какой перелом произошёл в душе психиатра.
Хоуи — переводчик на процессе. Немецкий, по его словам, выучил дома, в Детройте. Собравшемуся уезжать Келли парень признаётся, что он — немецкий еврей, только внешность у него не еврейская, что ему удалось бежать из Германии, а родители погибли в Аушвице, словом, то, что для Келли до сих пор было чем-то умозрительным, предстало перед ним во всей реальности.
И Келли возвращается, чтобы отдать Роберту Джексону папку со своими наблюдениями. Она пригодится обвинению. Это будет не совсем честной игрой, но — как нам ни обидно признавать это — в борьбе со Злом только честные средства иногда бывают недостаточны.
Два самоубийства
Герман Геринг, как известно, в ночь перед казнью раскусил ампулу с цианидом. Каким образом ему удалось держать при себе яд, до сих пор не известно. Любитель расхожих драматургических эффектов сделал бы так, что цианид в камеру Геринга пронёс Келли — так сказать, последняя милость, которую он мог оказать человеку, с которым провёл столько бесед, но такой сценарный ход был бы явной дешёвкой и никак не вытекал бы из характера Келли.
Дункан Келли в 1947 году опубликовал книгу «22 камеры в Нюрнберге». Она была встречена холодно. Люди не были готовы к тому, что нацистская верхушка — не сборище психически ненормальных типов, а вполне заурядные люди: мол, в такое невозможно верить, мы не они, мы не способны на подобные зверства. В финальных кадрах Келли, приглашённый после выхода книги выступить на радио, пытается достучаться до равнодушно слушающего его ведущего передачи, кричит, что такие индивиды, как осуждённые в Нюрнберге, есть повсюду, дай им шанс — и они по трупам проложат себе дорогу к власти. Ведущий объявляет перерыв, а Келли даёт понять, что его время истекло.
1 января 1958 года Дуглас Келли покончил жизнь самоубийством, приняв цианид. Он не оставил записки, причины его ухода остались неизвестными. Но, возможно, слишком долгое и близкое общение с Герингом и другими нацистами оставило разрушительный след в его сознании. В фильме Геринг говорит Келли: обо мне будут помнить века, а ваша жизнь пройдёт незаметно. Не знаю, говорил ли он это в самом деле или реплику придумал Джеймс Вандербильт. Как бы то ни было, слишком близко подойти к Злу — смертельно опасно. А сегодня оно всё ближе подступает к нам.
Читайте по теме: