Спектакль выстроен, как два монолога. Две точки зрения: сначала сына, потом матери.
Светлана Устинова играет эти два образа с удивительной силой проникновения в характеры своих героев — и в эпоху, выпавшую на их долю.
Диалог, в котором актриса перевоплощается
Тесноватая поношенная чёрная куртка, надвинутый на голову кепарь (именно так, по-блатному, а не цивильное «кепка»), фанерный чемодан («всё свое ношу с собою») — таким предстает Лев Гумилёв. То ли мальчишка, предоставленный самому себе, матери не до него, она вся в поэзии, в своих увлечениях. («Мама — милая, весёлая, легкомысленная дама, которая могла забыть сделать обед, оставить мне деньги на то, чтобы я где-то поел, она могла забыть — она вся была в стихах, напишет он в «Автобиографии».) То ли только что освобождённый изломанный жизнью узник ГУЛАГа. (И сигарку он держит по-зэковски.) Таким, наверно, он был, когда, приехав в Москву, решил попроситься переночевать до завтрашнего поезда на Ленинград в квартире ахматовских друзей Ардовых — и вдруг на пороге увидел мать. Нормальной встречи, по свидетельствам тех, кто знал их, не получилось: из лагеря Лев Николаевич прибыл «до такой степени ощетинившийся» против матери, «что нельзя было вообразить, как они будут жить вместе». Сам Гумилёв в «Автобиографии» трактовал события так: «… я застал женщину старую и почти мне незнакомую. Она встретила меня очень холодно, без всякого участия и сочувствия».
Монолог сына — почти что обвинение.
А затем актриса преображается — на глазах зрителей. Чёрное вечернее платье «в пол», с голой спиной, страусовое перо, которое она то вкалывает в волосы, то держит в руках и не без некоторой манерности обмахивается им. Это — Ахматова молодая, «царскосельская весёлая грешница», одна из самых знаковых фигур Серебряного века, времени такого яркого и так быстро оборвавшегося расцвета русской культуры; Ахматова взошла на этом небосклоне и потому, что была невероятно талантлива, и потому, что тогда возник запрос на женский голос в поэзии. Много лет спустя она иронично заметит:
Могла ли Биче словно Дант творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить…
Но, Боже, как их замолчать заставить!
Биче — Беатриче, которой посвящал стихи Данте, Лаура — героиня поэзии Петрарки. От имени предметов воздыханий мужчин и сочиняют многочисленные поэтессы. Иначе не могут. Александр Блок как-то заметил, что Ахматова пишет стихи «как бы перед мужчиной, а надо — как бы перед Богом». Наверно, он был не очень справедлив по отношению к Ахматовой (правда, тогда свои лучшие и самые трагичные вещи она ещё не создала), но по отношению к её подражательницам и прочим «поэткам» был прав.
Сама Ахматова обращалась к своей музе так:
Ты Данту диктовала
Страницы «Ада»? — Отвечает: «Я!»
«Реквием» — это же Дантов «Ад» ХХ века.
Гумилёв, Гумильвица и Гумильвёнок
Наверно, одна из самых эмоционально мощных граней спектакля — в том, что зримое решение образов Льва и Анны построено на внешнем несовпадении по фазе. Он приходит в пространство драмы уже страдальцем, с опытом изгоя, впервые обретённом в детстве — ему было 9 лет, когда расстреляли Николая Гумилёва, и мальчишки-одноклассники, жестокие, как мальчишки во все эпохи — кричали ему «сын врага народа» и швыряли камни; потом опыт страданий многократно обогатился.
Она — праздничная, раскованная, у неё множество обожателей; брак с Николаем Гумилёвым трещит по швам, да и немудрено: два таких поэта в одной семье — ситуация взрывоопасная. Соперничество неизбежно. Но пока что их семья: это «Гумилёв, Гумильвица и Гумильвёнок», как называет их весь богемный Петербург. (Львица сильнее льва — закон природы?)
Отношения и тогда в семье, и позже, когда их осталось двое, были ещё трагичнее, чем спектакле. И в прологе про Серебряный век не всё точно. Я это знаю. Но это не мешает мне быть захваченным спектаклем. Светлана Устинова замечательно читает стихи. «Сероглазый король» у неё прозвучал с таким драматизмом! Конечно, хотелось бы побольше стихов и в той части композиции, когда ещё жив Николай Гумилёв. Чтобы прозвучал и его голос. Хотя бы — «У камина»: герой стихотворения рассказывает — с горечью! — о своих подвигах:
…
Древний я отрыл храм из-под песка,
Именем моим названа река,
И в стране озёр пять больших племён
Слушались меня, чтили мой закон.
Но теперь я слаб, как во власти сна,
И больна душа, тягостно больна;
Я узнал, узнал, что такое страх,
Погребённый здесь в четырёх стенах;
Даже блеск ружья, даже плеск волны
Эту цепь порвать ныне не вольны…»
И, тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
Поэт говорит о том, что жене неинтересны его героические деяния, она видит в них… мальчишество, стремление доказать: «я не хуже тебя, я такой»… Очень личная, исповедальная вещь.
Но спектакль Устиновой и Хенкиной всё-таки о другом.
Настоящий ХХ век
Спектакль о том, как самые близкие люди, мать и сын, могут трагически не понимать друг друга. Что за этим стоит? Изломанность характеров? Или конфликт поколений?
«Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина» (из Библии). Расплата за «царскосельскую весёлую грешницу», и расплачивается не только она сама, но и сын? В намного большей мере. Лев Гумилёв говорил, что свой первый лагерный срок он мотал за папу, а второй — за маму. Не нам судить, так ли это.
Создатели спектакля не принимают ничью сторону — ни сторону сына, ни сторону матери. Но так как слово матери — второе, исповедь в ответ на обвинения сына, то, может быть, чаша весов чуть клонится в сторону Ахматовой.
Здесь нельзя принять ту или иную сторону. Можно только сострадать и сопереживать. Впитывать ужас эпохи, которая дорожным катком прокатилась по людям, вминая их в почву. Предчувствовали ли они такое будущее? Анна Ахматова в «Поэме без героя» вспоминала:
И всегда в темноте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул,
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век.
Значит — было предчувствие. И у Блока:
Неустанный гул машины,
Кующей гибель день и ночь.
Страшная догадка: а ведь если бы не все эти кровавые вихри времён, начавшиеся с выстрела чахоточного студента с говорящей фамилией Принцип в эрцгерцога – и длящиеся, с перерывами, по сей день, если бы не все эти ужасы, то Анна Ахматова осталась бы прекрасной, но всё же салонной поэтессой? (Тогда был бы прав Лев Гумилёв, считавший, что мать обожает «позу страдалицы», но страдать бы приходилось из-за несчастной любви; как счастливы люди, которые страдают только от неё!) Не было бы ни «Реквиема», ни «Поэмы без героя». И не было бы теории пассионарности — которая Льву Гумилёву пришла, как он писал в «Автобиографии», «под тюремными нарами»: что нужно было Александру Македонскому, который дошёл со своей фалангой аж до Индии? Да ничего! Там он пришёл к мысли об иррациональной движущей силе истории — жизненной энергии, стремлении к активной деятельности, которая двигала великими людьми. Он назвал эту природную силу «пассионарностью», от латинского «passio» — страсть.
Всё это есть в спектакле. Он помимо того, что очень сильно, увлекательно, эмоционально завораживающе сделан, ещё и чрезвычайно познавателен, открывает то, что многим зрителям пока что неизвестно (а зал Театрального дома на ул. Сакала был забит под завязку). Сообщает новые сведения. Заставляет не только сопереживать, но и потом, после спектакля, войти в интернет, чтобы пополнить узнанное. И понять, что сын всё же был несправедлив к матери. Когда его в первый раз, за сказанное не там, где надо, слово, арестовали, Ахматова написала письмо Сталину; Лев Гумилёв был уверен, что на вождя повлияла дочь Светлана, которая была поклонницей Ахматовой — увидела письмо и попросила отца смилостивиться.
Уже написан «Реквием»
Когда Лев сидел в «Крестах», Ахматова снова хлопотала за сына, но, наверно, Светлане Аллилуевой её стихи уже не нравились. (Ехидное замечание Л.Н.) Выстаивала в чудовищной очереди перед «Крестами», чтобы передать тёплые вещи и еду.
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Всё перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пышные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.
(Из «Реквиема»).
Напротив «Крестов», на Воскресенской набережной теперь стоит памятник Ахматовой.
Она и после, уже опальная (если не знаете, узнайте про постановление ЦК «О журналах «Звезда» и «Ленинград» и найдите речь Жданова, где Ахматова названа «полумонашкой-полублудницей») хлопотала за снова брошенного в лагерь сына. Написала одические стихи «Слава миру» (т. е., конечно, Сталину). Чудовищно плохие — и это прекрасно. У гениев из-под палки получается всё очень плохо, т. к. нет энергии заблуждения, которая помогает слабому и лишённому совести автору сотворить что-то формально пристойное.
Но материнская любовь и материнское самопожертвование со стороны и с дистанции времени видны отчётливее, чем их видит тот, ради которого они творились. Сын был памятлив. В его сознание въелось много, слишком много. И то, как в Фонтанном доме, где мать жила со своим очередным мужем Пуниным и его семьёй, две комнаты на всех, он протянул руку к куску масла — и услышал окрик Пунина: «Масло только для Ирочки» (его дочери от предыдущего брака).
Лев Гумилёв прочёл «Реквием». Поэма ему не понравилась. Им владела обида на нехватку материнского внимания, на недостаток усилий с её стороны для его освобождения, (мнимые?) — по его мнению, всё это умаляло значение поэмы. Он называл «Реквием» памятником самолюбованию: «Реквием пишут в память умерших, но я-то остался жив».
Иосиф Бродский со слов Соломона Волкова утверждал, что Гумилёв сказал матери приблизительно следующее: «Для тебя было бы даже лучше, если бы я умер в лагере». Точный смысл этих слов заключался в том, что так было бы лучше для поэта, а не для матери. По мнению Бродского, «этой фразой про «тебе лучше» он показал, что дал лагерям себя изуродовать…».
Стена между сыном и матерью оставалась непреодолимой.
Анна Ахматова умерла 5 марта 1965 года. День в день через 12 лет после смерти Сталина. Лев Гумилёв крест на её могилу от электрички нёс на своих плечах. Могилу он со своими студентами обнёс стеной, напоминающей тюремную — с окошечком. Сам он говорил, что это стена — в память той, которая разделяла его с матерью. Позже окошко прикрыли барельефом.
Дней связующая нить
Как вы догадались, это не рецензия и не пересказ спектакля. Это — мысли и ассоциации, возникшие после его просмотра.
Такие встречи позволяют нам сохранять связь с русской культурой.
В одном из переводов «Гамлета» в уста Принца Датского вложены слова: «Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить?». У Шекспира не так, но в данном случае это неважно. Важно то, что связь рвётся. То, что было когда-то местами связи, подвергается рейдерским захватам. Концы нити теперь в частных руках — в руках людей, считающих соединение обрывков своей миссией. Тех, кто приезжают с концертами, спектаклями, лекциями — и тех, кто это организует.
Конечно, не каждое выступление одинаково ценно. Но всякий раз приезжают к нам те, кто сделал свой выбор, — люди искусства, уехавшие из РФ в знак своего протеста против войны.
«Анна & Лев» — один из лучших образцов такой связующей нити. Огромный массив культурной информации, вложенный в постановку, способен дать толчок любознательности, заставить искать новые знания. И не только о героях постановки, но и о времени, обо всём, что окружает.
Читайте по теме: