Пашка заявился в гости, сияя не только от радости, но и распространяя свет вокруг огромным фонарём под левым глазом.
«О, как кстати, — заметила жена, — как раз лампа на лестнице перегорела. Постой пока — подсвети мужу, он лампочку заменит. Чего пришёл?»
Я менял лампочки, Пашка держал лестницу, освещая очередной трудовой подвиг нашей ячейки общества, жена слушала его фонарные переживания. Отхватил он, как оказалось, из-за желания свободы и не от кого-нибудь там, а от приверженцев свободы — это в наших краях случается.
Случилось прежде всего то, что однажды у монахов обители на окраине городка лопнуло терпение: они, видите ли, решили покинуть монастырь. И не просто покинуть — выйти всем братством на целый день и всё это время посвятить приведению прилегающей к старому монастырю территории в образцовый порядок. Иначе получался категорический диссонанс: в самой обители всё сверкает от чистоты, умеренности и красоты с деревьями, цветами, лавочками в тени и спокойствия — а в двух метрах от монастырских ворот начинается мерзость запустения и прочие неприятные вещи. В течение долгого времени власти городка не обращали никакого внимания на состояние этого участка, и его, разумеется, облюбовали не то чтобы чистоплотные посетители. В общем, пьянь, брань, бутылки, «тыц-тыц» из динамиков, слой окурков был толще тысячелетнего культурного слоя — понятно, что гулять там вменяемые люди попросту боялись. Да и противно всё это было донельзя.
Кот Кактус был против, да и тот стерпел
И вот терпение лопнуло — игумен обратился к монахам: братья, — говорит, — давайте пожертвуем рабочим днём, давайте покажем, что жить нужно и можно в чистоте, да оно и приятнее. Проще говоря, давайте поработаем — приведём в порядок этот страшный участок за стенами. Все поддержали идею игумена кроме, говорят, кота Кактуса, который был не привыкши к отсутствию постоянного внимания к своей персоне. Персона эта предпочитала, понятное дело, кухню, хоть и монастырскую.
После литургии немногочисленная братия во главе с игуменом надели рабочую одежду, взяли веники-совки-лопаты-мешки-для-мусора-тачки и обрушились на ту самую мерзость запустения. Работали, как водится, на совесть.
Сначала их увидели утренние прохожие. Останавливались и здорово удивлялись. Потом удивление прошло, и к монахам стали присоединяться. Через полтора-два часа добровольцев стало в разы больше, чем иноков, но вся эта огромная команда с лопатами не чувствовала своей инаковости, отчуждения друг от друга: вкалывали вместе. Ещё и перешучивались. В итоге к обеду всё выглядело так, как должно было выглядеть: чисто, спокойно, достойно. «А теперь чай!» — сообщил повар, вынося огромные термосы, коробки с печеньем и прочей снедью (кот Кактус обиженно молчал, но шёл следом). За чаем кто-то с горечью бросил: «Ведь вечером снова всё загадят». «А мы снова приберём, — говорит игумен. — И так до тех пор, пока люди сами не увидят, что жить нужно достойно».
Народу-то много было, и весть о монашеском мятеже в короткий срок достигла ушей городского начальства. Приехал аж самый главный, сейчас это у нас называется «сити-менеджер»: стоит, трясётся, не знает, что и делать. Тут ему в руки лопату и сунули. Ну, раз уж такие дела творятся, то и журналисты всплыли — понеслись правдивые строки по эфирам. И вышло в конце концов так, что решили на этом месте устроить небольшой детский парк — с качелями там, «тарзанками», вертушками всякими и лавками для взрослых. Причём, сделать безотлагательно: главный по нашему сити лично распорядился и бумагу на коленке подписал. На следующее утро работы и начались — и рабочих навалом, и материал откуда ни возьмись появился, и покрытие искусственное, в общем, всё нашлось быстро, работа велась споро. Монахи спокойно себе работали и молились, но уже в обители.
И даже пару «висяков» раскрыли
Через месяц примерно прилегающий к монастырю участок было не узнать: верещащие от восторга дети, беседующие мамочки, чинно восседающие на лавочках дедушки, удивлённые прихожане монастырских храмов, привыкшие втягивать голову в плечи, когда проходили по этому месту. Городской начальник поздравил всех с открытием новой зоны отдыха и уехал по важным делам. С прежними завсегдатаями справились довольно просто: несколько недель в вечернее и ночное время территорию не покидал полицейский патруль, знакомился с тёмной публикой — заодно и пару «висяков», говорят, раскрыли. Но сейчас всё тихо, спокойно и чисто: убирают здесь постоянно.
— Такие вот результаты монашеского бунта, — говорит Пашка.
— Всё хорошо, но фонарь-то твой тут причем?
— Ха! Это я в полемике схлестнулся. Сидят трое, главно, на лавке в том самом парке перед монастырём и монахам громко пеняют: мол, «чего и вылезли из-за своих стен, их-де дело — сидеть, молчать и не вякать, в дела общества и городские не соваться. А то — ишь обнаглели: свои порядки нам навязывают!» Я вижу: вроде не из алкашей и гопоты, спрашиваю вежливо, чем недовольны-то. Вроде красиво стало, люди перестали бояться здесь ходить, монахов, загоняющих плетями в монастырь бедных прохожих, не видно — где, говорю, проблема?
В том проблема, оказывается, что вы, «веруны» (они сейчас такую лексику употребляют), вылезать из своих каморок или, как их там, келий, права не имеете: должны сидеть там и не навязывать нам свое христианство! Мы требуем свободы.
«Да кто вас её лишает? Кто чего навязывает-то? — спрашиваю. — Мы с монахами вообще-то тут для всех старались: приходи, отдыхай да радуйся — христианин ты, мусульманин или кто ещё, и никто тебя никуда не гонит. Да и потом, монахи вроде как тоже граждане России — чего это они не могут проявить деятельную заботу о её, России, красоте, благоустройстве, начиная, положим, с этого вот пятачка земли?» Ну, тут я и отхватил — не успел увернуться. Аргументы, видимо, закончились. Стою это, руками морду прикрываю, а самому смешно: нормальное такое требование свободы. Ладно, народ вмешался: этих быстро уняли, а то я уже волноваться начал. Вот к вам и пришёл. Чаю давайте. И чтоб свободного!