За свою короткую жизнь Лермонтов успел написать около трёх десятков поэм, примерно 400 стихотворений, ряд прозаических и драматических произведений. Общепризнанный гигант мировой литературы Лев Николаевич Толстой признавался, что его эпопея «Война и мир» выросла из лермонтовского стихотворения «Бородино». Михаил Юрьевич увлекался живописью и успел оставить потомкам 10 написанных маслом картин, более 50 работ акварелью, почти 300 рисунков. Он отлично играл на фортепьяно, скрипке, пел, сочинял музыку на свои стихи.
Про Лермонтова и его наследие мы, казалось бы, знаем всё. Но одну малоизвестную страницу я всё же обнаружила: это характер взаимоотношений поэта и Николая I — ведь после смерти Пушкина именно Лермонтова общественность считала преемником «нашего всё». А, как известно, Пушкина царь и сам, и с помощью верного Александра Христофоровича Бенкендорфа постоянно опекал, защищал от нападок, кредитовал, платил высоченное жалование, а после смерти поэта оплатил все долги покойного и устроил будущее его осиротевшего семейства.
Вот мне и стало интересно: а как складывались отношения императора и Лермонтова, ведь Николай Павлович прекрасно осознавал важность творчества, направленного на «передание потомству славы нашего Отечества»?
Увы — от этого поэта император был не «в восторге». Широко распространена история, что, узнав о смерти Лермонтова на дуэли, Николай даже якобы произнёс: «Собаке — собачья смерть».
Но так ли это?..
Гнев императора
Слава пришла к Лермонтову в одночасье вместе с одним из самых знаменитых его стихотворений — «Смерть поэта» (1837). Фраза, с которой оно начинается («Погиб поэт — невольник чести»), известна сегодня практически всем.
Литературный критик Иван Панаев писал: «Стихи Лермонтова на смерть поэта переписывались в десятках тысяч экземпляров, перечитывались и выучивались наизусть всеми».
Крайнее раздражение царя вызвали последние строфы этого лермонтовского стихотворения — они содержали резкие выпады в адрес высшей аристократии, которую, наряду с «убийцей», Лермонтов открытым текстом обвинил в смерти Пушкина:
«…А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждёт;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперёд.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей чёрной кровью
Поэта праведную кровь!»
Николай Павлович даже якобы посылал к Лермонтову доктора: «удостовериться, не помешан ли он» (сталкивалась с этим утверждением у многих авторов, но ссылку на хоть какие-либо документы обнаружить мне не удалось).
Быль это или небыль, сказать затрудняюсь, но, как мне представляется, подобная реакция монарха вполне могла иметь место: на протяжении 10 лет постоянно опекать и спасать Пушкина от него же самого и вдруг услышать обвинения в причастности к его смерти! Согласитесь — есть, от чего прийти в негодование.
В конце февраля Лермонтова взяли под арест. Разбирательство проходило под личным контролем со стороны Николая Павловича.
За Лермонтова вступились пушкинские друзья (прежде всего Василий Андреевич Жуковский, который в то время был воспитателем наследника престола) и бабушка Михаила Юрьевича Елизавета Алексеевна Арсеньева, также имевшая немалые связи в придворных кругах (она принадлежала к известному с XVI века, богатому и влиятельному роду Столыпиных). В результате мятежного поэта «с сохранением чина» перевели в Нижегородский драгунский полк, действовавший тогда на Кавказе. Из Петербурга Лермонтов уезжал скандальной знаменитостью.
Хлопотами всё тех же бабушки и Жуковского в 1838 г. Лермонтов вернулся в петербургский свет. Подводя итоги своей ссылки, он писал другу: «Здесь, кроме войны, службы нету».
Светская жизнь
Лермонтова приняли в круг литературной элиты, он стал одним из самых популярных писателей столицы. Почти каждый номер журнала «Отечественные записки» Андрея Краевского выходил с новыми стихотворениями поэта [«Отечественные записки» — литературный журнал, выходивший в Петербурге в 1818‒1884 гг. Один из первых русских «толстых» журналов, оказавший значительное влияние на литературную жизнь и общественную мысль в России, — прим. автора].
Всего через два года, после участия в дуэли с сыном французского посла Эрнестом де Барантом, Лермонтов снова оказался на Кавказе (де Барант же, по воле Николая, привлечён к суду не был). На дуэли де Барант промахнулся, а поэт разрядил пистолет, выстрелив в сторону.
Лермонтова исключили из гвардии. Унизительно в этом было то, что его, кавалериста, на этот раз перевели в пехоту.
Свою роль сыграла и личная неприязнь Николая к поэту, сохранившаяся после первого суда над Лермонтовым. Фактически суд был вынужден вынести суровое решение по указу сверху, послав Лермонтова в одно из самых опасных мест.
Вторая ссылка на Кавказ
Эта ссылка кардинальным образом отличалась от того, что ожидало его несколькими годами раньше: тогда это была приятная прогулка, позволившая Лермонтову знакомиться с восточными традициями, фольклором, много путешествовать. Теперь же его прибытие сопровождалось личным приказом императора не отпускать поэта с передовой и задействовать его в военных операциях.
Прибыв на Кавказ, Лермонтов окунулся в боевую жизнь и на первых же порах отличился, согласно официальному донесению, «мужеством и хладнокровием». При этом в стихотворении «Валерик» и в письме к Лопухину Лермонтов ни слова не говорит о своих подвигах.
Однако, несмотря на отличия, Лермонтов так и не получил наград, хотя и представлялся командованием к ордену Святого Владимира 4-й степени с бантом. Но в штабе Кавказского корпуса в представлении заменили эту награду на более низкую — орден Святого Станислава 3-й степени. Командующий кавалерией Чеченского отряда полковник князь Голицын представлял знаменитого поэта к золотой сабле с надписью «За храбрость», но результат был тот же. Говорят, его имя из числа награждённых вычёркивалось лично императором Николаем I.
Монаршее внимание
После «обличительного» письма 1837 г. вся литературная деятельность Лермонтова осуществлялась под контролем императора. И, судя по всему, вопрос о мятежном поэте и его «испорченности» обсуждался даже в семье царя — Лермонтов постоянно давал для этого поводы. Так, в январе 1840 г. поэт на балу наговорил гадостей… царским дочерям — Великим княжнам Марии и Ольге Николаевнам, но на этом не успокоился, написав и опубликовав в «Отечественных записках» стихотворение «Как часто, пёстрою толпою окружён…»:
«Как часто, пёстрою толпою окружён,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
При шуме музыки и пляски,
При диком шёпоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски,
Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
Давно бестрепетные руки, —
Наружно погружась в их блеск и суету,
Ласкаю я в душе старинную мечту,
Погибших лет святые звуки…»
О внимании императора к непочтительному поэту свидетельствует текст семейного письма, которое Николай Павлович от 12 [24] июня 1840 г. написал своей супруге императрице Александре Фёдоровне. В нём государь делился мнением о второй части романа Лермонтова «Герой нашего времени» (1837‒1840). Известно, что, ознакомившись с первой частью, император оставил о ней положительный отзыв. А вот прочитав вторую, Николай Павлович резко изменил свою позицию:
«Я дочитал «Героя» до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. <…> …это жалкая книга, обнаруживающая большую испорченность её автора.
Характер капитана намечен удачно. Когда я начал это сочинение, я надеялся и радовался, думая, что он и будет, вероятно, героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, которых обыкновенно так называют. В кавказском корпусе, конечно, много таких людей, но их мало кто знает; однако капитан появляется в этом романе как надежда, которой не суждено осуществиться.
Господин Лермонтов оказался неспособным представить этот благородный и простой характер; он заменяет его жалкими, очень мало привлекательными личностями, которых нужно было оставить в стороне (даже если они существуют), чтобы не возбуждать досады.
Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит себе голову, если это может произойти в среде, где он найдёт людей, чтобы дорисовать до конца характер своего капитана, допуская, что он вообще в состоянии схватить и изобразить его».
Подлинник самого письма найти не удалось. Впервые оно было напечатано в труде немецкого историка Теодора Шимана «История России в царствование Николая I» (Th. Schimann. Geschichte Russlands unter Kaiser Nikolaus I, Berlin, 1913. T. 3. S. 411. На немецком языке. В русском переводе с немецкого процитировано Е. В. Тарле в его статье-некрологе «Теодор Шиман». Первая публикация: «Вопросы литературы». 1940. № 2. С. 32-34).
Роковая дуэль
В начале февраля 1841 г. Лермонтов добился короткого отпуска в Петербург. В столице поэт хлопотал о публикации поэмы «Демон» и обдумывал план издания собственного журнала. Однако этим проектам не суждено было сбыться: в апреле поэт получил приказ в течение 48 часов выехать из города обратно в полк.
Ссора с Мартыновым случилась по пути поэта на Кавказ, в Пятигорске. Находясь в самом язвительном и меланхоличном своём настроении, Лермонтов вечер за вечером дразнил отставного майора. Тот поначалу вежливо отметил неуместность подобных шуток, особенно в присутствии дам.
Но Лермонтов продолжал острить и насмехаться над Мартыновым, который, наконец, выведенный из терпения, сказал, что найдёт средство заставить молчать обидчика. Избалованный общим вниманием, Лермонтов не мог уступить и отвечал, что угроз ничьих не боится, а поведения своего не переменит. Впоследствии Мартынов писал, что о содеянном не жалеет и если бы промахнулся на дуэли, то убил бы Лермонтова позже.
Поединок состоялся 27 июля 1841 г. у подножия горы Машук вблизи Пятигорска. По свидетельствам очевидцев, поэт демонстративно выстрелил в воздух. Однако Мартынов был слишком разъярён, чтобы проявить такое же великодушие. Михаил Лермонтов был убит выстрелом в грудь навылет.
Несмотря на все хлопоты друзей, похороны Михаила Юрьевича не могли быть совершены по церковному обряду, так как дуэлянтов приравнивали к самоубийцам, которых было запрещено отпевать. Официальное известие о его смерти гласило: «15 июля, около 5 часов вечера, разразилась ужасная буря с громом и молнией; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов».
Что же всё-таки сказал император?
Узнав, что в Пятигорске имела место дуэль, в которой погиб офицер, Николай был возмущён — и самим фактом нарушения российских законов, и тем, что одним из преступивших закон был «тот самый» поручик Лермонтов.
Напомним: по законодательству того времени участники дуэли, в том числе секунданты, могли быть приговорены к смертной казни через повешенье. Однако столь суровое наказание на практике не применялось.
Вот тогда-то, сразу же по получении известия о дуэли и смерти Лермонтова, императором якобы и была сказана уже упомянутая фраза о «собачьей смерти»…
Однако все свидетельства о том, что Николай I, российский император, произнёс именно эти слова — «Собаке — собачья смерть» — появились гораздо позднее. То есть имела место передача информации даже не от второго, а от третьего (как минимум) лица. При этом бытовала также версия и о противоположной реакции императора, который произнёс что-то навроде: «Получено с Кавказа горестное известие. Лермонтов убит на дуэли. Жаль его! Это поэт, подававший великие надежды».
Противоречие объясняли так: дескать, Николай Павлович произнёс обе фразы, но каждую — для своей аудитории: первую сказал «от всей души», сгоряча, в кругу семьи, но, поостыв, высказался уже более сдержанно, прилюдно отдав дань уважения великому поэту.
Историк, литературовед, зачинатель пушкиноведения П. И. Бартенев, со ссылкой на княгиню М. В. Воронцову, так написал в 1911 г. о словах императора:
«Государь по окончании литургии, войдя во внутренние покои дворца кушать чай со своими, громко сказал: «Получено известие, что Лермонтов убит на поединке, — собаке — собачья смерть!». Сидевшая за чаем великая княгиня Мария Павловна Веймарская, эта жемчужина семьи (la perle de la famille, как называл её граф С. Р. Воронцов), вспыхнула и отнеслась к этим словам с горьким укором. Государь внял сестре своей (на десять лет его старше) и, вошедши назад в комнату перед церковью, где ещё оставались бывшие у богослужения лица, сказал: «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит».
Попытаться понять, что же было сказано на самом деле, можно, если подойти к обсуждаемому вопросу с… позиции лингвистики.
«Собаке — собачья смерть» — так говорят русские о человеке, который заслуживает самой ужасной участи.
Николай был первым, кто инициировал использование русского языка при дворе: он начал говорить на нём со своими придворными. В некотором смысле это была настоящая «лингвистическая революция», которая, впрочем, вовсе не уничтожила использование французского языка. А в царской семье, как, впрочем, во всех российских дворянских семьях — от императорской до провинциальной — говорили как раз почти исключительно по-французски!
Супруга Николая Александра Фёдоровна, урождённая Фридерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина Прусская, русский язык, конечно, учила. Её наставник, поэт Василий Андреевич Жуковский, забавлял свою ученицу русскими стихами и сказками, но грамматике не обучал — из-за сложных конструкций русского языка. Так что императрица владела русским недостаточно свободно, старалась на нём не говорить, а с супругом изъяснялась по-французски.
Как мы помним, первая реакция на смерть Лермонтова была высказана именно среди домашних, а значит, на французском. То есть Николай в раздражении сказал фразу, которая звучала примерно так: «Tel vie, telle fin», либо так: «Telle vie, telle mort», либо ещё, возможно, так: «Telle fin mort, telle vie mort».
Ни в одном из этих вариантов нет ни слова «собака» (chien), ни производных от него. В них есть только разные сочетания трёх существительных: vie (жизнь), fin (кончина) и mort (смерть).
Перевод на русский язык этих фраз одинаков: «Как жил, так и помер».
Есть ещё одна французская пословица с тем же смыслом: «De mauvaise vie mauvaise fin», но и в ней не упоминается собака: «Дурно жил, дурно и умер» (mauvaise — плохой, дурной).
В общем, крайне маловероятно, чтобы царь стал импровизировать на французском, переводя на него русскую поговорку.
А вот потом, уже по-русски, Николай Павлович при дворе высказал сожаление о преждевременной гибели молодого талантливого поэта.
Впоследствии слова императора были искажены, скорее всего — явными или тайными недоброжелателями М. Ю. Лермонтова, которых, как известно, у поэта было великое множество.
«Не чёрт ли»?..
Справедливости ради: Николай Павлович не просто так невзлюбил Лермонтова. При всех своих гениальности и кристальной честности тот обладал редкостным «даром» — достать до печёнок всех, кто к своему несчастью становился объектом его шуток и острот.
Тому доказательство — масса неблагосклонных, а то и откровенно злобных отзывов о поэте, вышедших из-под пера его современников.
Приведём для примера несколько таких оценок, разумеется, помня, что каждое из них следует «делить на 10».
Александр Францевич Тиран (1815‒1865), соученик Лермонтова по Школе гвардейских подпрапорщиков, сослуживец по лейб-гвардии Гусарскому полку, впоследствии — полковник; часто служил объектом насмешек Лермонтова:
«Мы любили Лермонтова и дорожили им; мы не понимали, но как-то чувствовали, что он может быть славою нашей и всей России; а между тем, приходилось ставить его в очень неприятные положения.
Но со всем тем был дурной человек: никогда ни про кого не отзовётся хорошо; очернить имя какой-нибудь светской женщины, рассказать про неё небывалую историю, наговорить дерзостей — ему ничего не стоило. Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как гибнут в омуте его сплетен, но он был умён, и бывало ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит — свечку зажгу: не чёрт ли возле меня? Всегда смеялся над убеждениями, презирал тех, кто верит и способен иметь чувство… Да, вообще это был «приятный» человек!..»
Константин Христофорович Мамацев (Мамацашвили; 1815 или 1818‒1900), сослуживец Лермонтова на Кавказе; ветеран Кавказской, Крымской и Русско-турецкой войн 1877‒1878 гг.; генерал-лейтенант:
«Он был среднего роста, с смуглым или загорелым лицом и большими карими глазами. Натуру его постичь было трудно. В кругу своих товарищей, гвардейских офицеров, участвующих вместе с ним в экспедиции, он был всегда весел, любил острить, но его остроты часто переходили в меткие и злые сарказмы, не доставлявшие особого удовольствия тем, на кого были направлены.
Когда он оставался один или с людьми, которых любил, он становился задумчив, и тогда лицо его принимало необыкновенно выразительное, серьёзное и даже грустное выражение; но стоило появиться хотя одному гвардейцу, как он тотчас же возвращался к своей банальной весёлости, точно стараясь выдвинуть вперёд одну пустоту светской петербургской жизни, которую он презирал глубоко. В эти минуты трудно было узнать, что происходило в тайниках его великой души».
Князь Александр Васильевич Мещерский (1822‒1900), офицер, участник Кавказской и Крымской войн, затем — московский губернский предводитель дворянства, полтавский губернский предводитель дворянства, тайный советник и шталмейстер:
«Войдя в многолюдную гостиную дома, принимавшего всегда только одно самое высшее общество, я с некоторым удивлением заметил среди гостей какого-то небольшого роста пехотного армейского офицера, в весьма нещегольской армейской форме, с красным воротником без всякого шитья. Моё любопытство не распространилось далее этого минутного впечатления: до такой степени я был уверен, что этот бедненький армейский офицер, попавший, вероятно, случайно в чуждое ему общество, должен обязательно быть человеком весьма мало интересным.
Я уже было совсем забыл о существовании этого маленького офицера, когда случилось так, что он подошёл к кружку тех дам, с которыми я разговаривал. Тогда я пристально посмотрел на него и так был поражён ясным и умным его взглядом, что с большим любопытством спросил об имени незнакомца. Оказалось, что этот скромный армейский офицер был не кто иной, как поэт Лермонтов.
Впоследствии, сблизившись с Лермонтовым, я убедился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах постоянно над намеченной им в обществе жертвой составляло одну из резких особенностей его характера».
Князь Александр Илларионович Васильчиков (1818‒1881), секундант на последней дуэли Лермонтова; сын председателя Государственного совета и Комитета министров, действительный статский советник, церемониймейстер, новгородский губернский предводитель дворянства:
«В Лермонтове было два человека: один — добродушный, для небольшого кружка ближайших друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение; другой — заносчивый и задорный, для всех прочих знакомых».
Лермонтов не принадлежал к числу разочарованных, озлобленных поэтов, бичующих слабости и пороки людские из зависти, что не могут насладиться запрещённым плодом; он был вполне человек своего века, герой своего времени: века и времени, самых пустых в истории русской гражданственности.
Но, живя этой жизнию, к коей все мы, юноши тридцатых годов, были обречены, вращаясь в среде великосветского общества, придавленного и кассированного после катастрофы 14 декабря, он глубоко и горько сознавал его ничтожество и выражал это чувство не только в стихах «Печально я гляжу на наше поколенье», но и в ежедневных, светских и товарищеских своих сношениях.
От этого он был, вообще, нелюбим в кругу своих знакомых в гвардии и в петербургских салонах; при дворе его считали вредным, неблагонамеренным и притом, по фрунту, дурным офицером, и когда его убили, то одна высокопоставленная особа изволила выразиться, что «туда ему и дорога». Всё петербургское великосветское общество, махнув рукой, повторило это надгробное слово над храбрым офицером и великим поэтом.
Итак, отдавая полную справедливость внутренним побуждениям, которые внушали Лермонтову глубокое отвращение от современного общества, нельзя, однако, не сознаться, что это настроение его ума и чувств было невыносимо для людей, которых он избрал целью своих придирок и колкостей, без всякой видимой причины, а просто как предмет, над которым он изощрял свою наблюдательность».
Вера Ивановна Анненкова (урожд. Бухарина; 1813‒1902), адресат новогоднего мадригала Лермонтова «Не чудно ль, что зовут вас Вера?..» (1831):
«Не чудно ль, что зовут вас Вера?
Ужели можно верить вам?
Нет, я не дам своим друзьям
Такого страшного примера!..
Поверить стоит раз… но что ж?
Ведь сам раскаиваться будешь,
Закона веры не забудешь
И старовером прослывёшь!»
«Должна признаться, он мне совсем не понравился. У него был злой и угрюмый вид, его небольшие чёрные глаза сверкали мрачным огнём, взгляд был таким же недобрым, как и улыбка. Он был мал ростом, коренаст и некрасив, но не так изысканно и очаровательно некрасив, как Пушкин, а некрасив очень грубо и несколько даже неблагородно.
Он смерил меня с головы до ног уверенным и недоброжелательным взглядом. Он был желчным и нервным и имел вид злого ребёнка, избалованного, наполненного собой, упрямого и неприятного до последней степени.
У него было болезненное самолюбие, которое причиняло ему живейшие страдания. Я думаю, что он не мог успокоиться оттого, что не был красив, пленителен, элегантен. Это составляло его несчастие. Душа поэта плохо чувствовала себя в небольшой коренастой фигуре карлика.
Я знала того, кто имел несчастье его убить, — незначительного молодого человека, которого Лермонтов безжалостно изводил. Ожесточённый непереносимыми насмешками, он вызвал его на дуэль и лишил Россию её поэта, лучшего после Пушкина».
Николай Соломонович Мартынов (1815‒1875), товарищ Лермонтова по Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, отставной майор, противник Лермонтова на дуэли:
«Беспристрастно говоря, я полагаю, что он был добрый человек от природы, но свет его окончательно испортил. Быв с ним в весьма близких отношениях, я имел случай неоднократно замечать, что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства он старался так же тщательно в себе заглушать и скрывать от других, как другие стараются скрывать свои гнусные пороки. Приведу в пример его отношения к женщинам. Он считал постыдным признаться, что любил какую-нибудь женщину, что приносил какие-нибудь жертвы для этой любви, что сохранил уважение к любимой женщине: в его глазах всё это было романтизм, напускная экзальтация, которая не выдерживает ни малейшего анализа».
Что ж, «суди его, Господи, не по делам его, а по милосердию Твоему»…
Читайте по теме: