В беседе с читателями Tribuna.ee богослов, философ протодиакон Андрей Кураев, говоря об Эстонии, с большим теплом вспомнил об одном из тех людей, благодаря которым Эстония для многих стала не просто точкой на карте, а тем местом, где можно узнать о Христе. Не только узнать, впрочем, но и начать идти в Его сторону. Речь о монахине Магдалине, жившей в Таллине, в Нымме, в течение нескольких десятков лет, при храме св. Иоанна Предтечи. Вот слова отца Андрея: «Матушка Магдалина — удивительный человек! Думаю, благодаря ей многие в Эстонии открыли для себя христианство. Многие знают её как Ольгу Михайловну Чавчавадзе. Сейчас она живёт в Москве, в Марфо-Мариинской обители».
Мы получили отклики на эту беседу: многие наши читатели или их близкие также с большим теплом и любовью делятся своими воспоминаниями о монахине Магдалине. Поверьте, таких добрых воспоминаний много, и было бы трудно поместить их в одном материале. Больше всего говорят об искренности веры, о подтверждении веры делами, всегдашней готовности и желании помочь в беде, великолепном даре учителя и наставника, об искрометном юморе. Любовь многих сотен людей к матушке Магдалине неподдельная. Помню сцену: когда она уже вслух сказала о своём отъезде из Эстонии, заплакал подросток, Мику, один из её крестных детей. И я его очень хорошо понимаю — я и сам её крестник.
Детские воспоминания сильные, светлые. Однажды стою на ступеньках церкви в Нымме, держу в руках зонт — дождик шёл. Спокойный такой дождик, пробивающийся из-за прозрачных туч, серебряный какой-то: и тихий свет, и ветер, и сосны. Вдруг ветер подул с такой силой, что зонт сыграл роль парашюта, только в обратную сторону: меня на несколько сантиметров над землёй подняло. Летаю себе спокойно, можно сказать. Выходит крёстная, берет за руку: «О, на небо собрался? Подожди пока, давай чаю попьём. С мороженым». Мороженое категорически убедило меня во вреде торопливости. Но про небо я помню, и не в смысле переселения на Марс или Юпитер. Опять же, благодаря крёстной.
Это уже потом, в юности, во взрослой жизни, мы говорили с крёстной много, подробно и всерьёз. Наколю дров, наношу в приходской дом на Тяхе (в нём всегда вкусно пахнет просфорами), придёт крестная, и мы устроим наши очередные кофейные или чайные посиделки. Что отличает матушку Магдалину: она никогда не сюсюкает, не «играет в христианство», уж чего-чего, а елейности от неё не дождешься. Она много рассказывала о своей жизни, и один из таких рассказов я предлагаю читателям. Думаю, познакомившись с ним, можно убедиться именно в серьёзности, честности веры монахини Магдалины.
За свою жизнь Магдалина путешествовала немало, и далеко не всегда по своей воле. В труднейшие для Церкви 1960-е её семья жила в Вологде, обосновавшись там после тяжелейших лет испытаний и издевательств — ссылки в Казахстан, куда она была отправлена после возвращения в СССР из Франции в 1946 году. Но и в Вологде испытания не прекращались: верующим людям их всегда достаётся немало.
В то время все силы были брошены на быстрейшее завершение борьбы с «религиозными предрассудками». Н.С. Хрущев, помнится, обещал «показать по телевизору в ближайшие годы последнего попа».
— В 1962 году я работала бухгалтером в Крестовоздвиженской церкви г. Грязовца. В тот памятный день 21 марта я приехала домой в Вологду, где жила моя семья, и собиралась пойти в наш кафедральный собор на вечернюю службу. Я уже выходила, когда встретилась в дверях с владыкой Мстиславом, управлявшим тогда Вологодской епархией. Узнав, что я приехала на два дня домой, он стал усиленно меня уговаривать пойти в центральный дом культуры, где в тот вечер должен был выступить нашумевший тогда антирелигиозный деятель — бывший священник Чертков. Мне совсем не хотелось туда идти, тем более что мой духовник советовал мне никогда не слушать и не читать всей этой мути, пачкающей душу. Но чем больше я сопротивлялась, тем решительнее владыка настаивал на том, что должен же кто-нибудь из нас слышать подобные выступления и знать, какими методами они орудуют. В конце концов мне пришлось повиноваться. В тот вечер у нас было дома несколько человек молодёжи, и одна девушка, Тоня Давыдова, взялась проводить меня в этот зал. Почему-то мы оказались с ней в директорской ложе, как раз напротив установленного на сцене помоста с микрофоном, к которому вскоре направились три человека. Я моментально узнала среди них отрекшегося священника, хотя внешне он, конечно, ничем не отличался, разве что некоторой елейностью. Молодой, лет 30 с небольшим, он представился как окончивший с отличием Московскую духовную академию и с самого начала принял иронический тон (наверное, ему было легче так). Конечно, за эти годы я многое забыла из того, что он говорил. Больше запомнила своё состояние — боли, оскорбления, беспомощности и вины. Чем больше он, как говорится, овладевал аудиторией, вызывая её смех кощунственными шутками, тем более мною овладевало отчаяние и ясное сознание, что молчание здесь равнозначно предательству. Но возражать мне представлялось совершенно невозможным не только в силу твёрдого наказа моей матери и владыки «не устраивать там никаких эксцессов», но главным образом из-за абсолютного неумения что-либо сказать. Хорошо помню, как во всё время его выступления я мысленно пыталась аргументировать всю ложь его слов, и ничего у меня не получалось! Сознавая, что находящиеся здесь люди не имели никакого понятия ни о христианском учении, ни о Евангелии, ни о святых, над которыми так потешался этот бедный Чертков, я боялась, что любое моё возражение сможет оказаться ему на руку, будучи воспринятым как проявление фанатизма. А лектор тем временем всё более расходился, издеваясь над различными евангельскими эпизодами, стараясь выявить всю «абсурдность» православных верований, таинств и обрядов и вызывая взрывы смеха публики. При этом он цинично уверял, что сам искренно во всё это верил, но потом, дескать, понял всю фальшь этой веры и решился сказать правду себе и людям… Однако он всё же не затронул двух тем, которых я всё время со страхом ожидала. Слава Богу, он не коснулся ни таинства Причастия, ни Воскресения Христова. Не знаю, что его остановило — то ли та самая едва уловимая частичка страха Божия, затаённая в совести (дал бы Бог, чтоб это было так!), то ли предел, указанный советским законом, — «не оскорблять чувств верующих». В те годы, призывая общественность всеми способами бороться с религиозным дурманом, глумясь над святыней русского народа, советская идеология тут же лицемерно заявляла о необходимости «не оскорблять чувств верующих».
С самого начала лекции я горячо умоляла Бога помочь мне сказать то, что надо. Ведь Он же Сам это обещал, как мне казалось, именно в таких обстоятельствах! Но время шло, и я ничего не могла придумать. Помог мне Бог через этого самого Черткова: как только затихла овация после последних его слов, он предложил желающим задать вопросы — письменно или устно. Слава Богу, у меня оказались ручка и бумага! «Думаю, — написала я, — что даже неверующим противно слушать, как Вы позорно поносите безгласную Церковь, заведомо зная, что она лишена права какого-либо ответа. Хвастаясь тем, что с отличием закончили академию, Вы лгали, искажая Священное Писание…» Исписав тетрадную страницу, я закончила тем, что его выступление было крайне оскорбительным для верующих, и подписалась: «Верующий человек». Поскольку директорская ложа была в нескольких шагах от сцены, я передала ему эту записку из рук в руки. Он стал бойко отвечать на все вопросы (довольно примитивные). Моя записка оказалась одной из последних, и он имел неосторожность прочесть её вслух. Она сразу вызвала бурную реакцию зала, которую я восприняла сначала как одобрение и весьма этим утешилась. Чертков постарался справиться с полученным оскорблением и сказал:
— Я очень рад, что среди вас оказался хоть один верующий. А то какой смысл говорить только для неверующих? Но я понимаю, что этот человек не хочет называть свою фамилию, поэтому буду отвечать всему залу.
Тут я вскочила и сказала, что не собираюсь скрываться. Новый возмущённый гул публики был уже мною правильно понят… Чертков на какое-то мгновение опешил. Он, по-видимому, не ожидал такой наглости от молодой, на вид вполне светской девушки. И тут началась — неожиданная для нас обоих — словесная схватка. Сдерживая обиду, он попросил меня указать, где он исказил слова Священного Писания.
— Утверждая, что Библия исполнена противоречиями, — ответила я, — вы в качестве примера насмешливо привели две фразы: «Око за око и зуб за зуб» и «Если тебя кто-то ударит в правую щёку, подставь ему и левую».
— А разве это не в одной книге написано? — перебил он меня.
— Но вам-то хорошо известно, к кому и когда были обращены первые слова и сколько веков спустя Христос заповедал, уже в Евангелии, иные отношения между людьми. Закончив с отличием духовную академию, вы прекрасно знаете то, о чём сидящие здесь люди понятия не имеют, и вы этим пользуетесь!
— Как бы то ни было, — возразил он, — я говорил правду, и оба эти изречения находятся в одной книге.
Потом он попросил меня конкретно указать, когда он издевался над Евангелием.
— А какой хохот стоял, когда вы рассказывали о воскрешении Лазаря!
— Но ведь не я смеялся — а зал!
— Конечно, потому что вы так это представили!
Наш спор становился всё горячее, и в пылу его я не заметила, как прошло добрых полчаса. Внезапно влетел на сцену директор этого учреждения и, объявив залу, что в Советском Союзе религиозные диспуты запрещены, выразил горячую благодарность уважаемому товарищу Черткову за его очень интересную лекцию. После долгих аплодисментов зал начал расходиться. Неожиданное появление директора, бросившего в мою сторону злобный взгляд, вернуло меня к действительности. Мне стало очень страшно, я подумала, что меня тут же арестуют, и некоторое время я оставалась в ложе, ожидая своей участи. Но никто не подходил, и я начала было пробираться к выходу через кулуары, как навстречу мне направились явно враждебно настроенные люди. Кто-то грубо бросил мне в лицо:
— Правильно таких сажали!
— Вот они, враги-то!
— С такими надо иначе разговаривать!
Их ярость быстро росла, они подходили всё ближе ко мне, и кто-то первый угрожающе размахнулся кулаком возле моего лица. В Тоню Давыдову, которая всё время была рядом, плевали. Ситуация становилась критической, когда вдруг неожиданно появился сам Чертков. Народ расступился, и мой идейный противник любезно предложил мне продолжить беседу, если я этого желаю, в кабинете директора. (Впоследствии мне стало известно, что основная масса слушателей состояла из агитаторов, присланных местными заводами, предприятиями, школами и т.д. для прохождения практики антирелигиозной пропаганды.) Итак, мы вошли в просторный кабинет, куда поспешили проскользнуть за нами с десяток самых активных борцов за воинствующий атеизм, и Чертков пригласил меня сесть за директорский стол напротив него. Он начал с того, что выразил мне сочувствие в том, что я, такая молодая, гублю свою жизнь. Обрадовавшись тому, что разговор принимает более мягкий и откровенный характер, я тоже искренно посочувствовала беде, которую он сам себе натворил. Он, конечно, очень удивился моим словам. Я их объяснила, сказав, что он ведь встретится однажды лицом к лицу с той Правдой, Которую так яро сейчас отрицает, и сам увидит Того, от Кого при всех отрёкся, и каково же ему тогда будет!
Тут мне хочется сказать, что дальнейший наш «диспут» стал протекать совсем в другом тоне — спокойном, искреннем и даже с некоторым уважением с его стороны, во всяком случае, мне так это запомнилось, да и последующие события подтвердили это. Он как-то мало сам говорил, а я продолжала выражать свою боль, живьём видя отрекшегося священника. Я его заверяла в том, что он, конечно, никогда и не верил по-настоящему в Бога. Мне сейчас стыдно вспоминать, насколько примитивны были мои аргументы, но говорила я очень горячо и искренно. Зачем-то приводила ему примеры из физики и математики. Помню, что сравнивала духовный уровень его сегодняшних слушателей с дикарями, смеющимися над чьим-то уверением, что не Солнце каждый день вращается вокруг Земли, а наоборот. И пусть дикарям это смешно, но как же он может этим пользоваться? В какой-то момент он напомнил мне, что он не один, да и не первый ушёл из Церкви. До него был ещё всем известный священник Александр Осипов.
— О, – сказала я, — это сущая правда. Первым были не вы, да и не Осипов!
— Как? Разве Дарманский был раньше Осипова?
— Да я не про Дарманского говорю!
— А кто же? Дулуман? Но он был позже!
— Да не о нём речь!
Меня смущало присутствие за моей спиной совсем притихших слушателей, и я перешла на полушёпот. Но Чертков не унимался:
— Нет, а кто же был первый? Скажите!
Не ответить было уже невозможно. И я сказала совсем шёпотом, но глядя ему прямо в глаза:
— Иуда!
Этой минуты я никогда не забуду. Он вздрогнул так, что толкнул что-то лежащее на столе. Мне самой стало страшно от такого прямого попадания. Партия была явно закончена. Последовали какие-то малозначащие фразы, и Чертков мне предложил продолжить наш спор письменно. Он написал и передал мне свой адрес. В тот момент я была уверена, что меня арестуют прежде, чем я вернусь домой. О каком моём адресе могла быть речь? Всё же я его написала и передала ему, и мы стали прощаться. Молодчики наши тоже вмиг разошлись, и Чертков помог мне найти моё пальто и проводил меня до двери. Отчётливо помню звенящий мороз на улице и яркие звезды. Я решилась идти домой, предчувствуя скандал. Так оно и было. Когда все разумные сроки моего возвращения истекли, мои родители стали звонить в дом культуры. Им сказали, что лекция была как-то скомкана, а предполагавшийся после неё фильм отменён. Впоследствии мы узнали, что Чертков был отозван из Вологодской области. Немного, правда, повеселила нашу семью одна молодая работница епархиального управления, которая с упоением рассказывала о том, «какой красивый бывший поп выступал и как хорошо он говорил, а потом пришла какая-то дура и всё испортила» — эта фраза вошла в семейную историю. Но для меня осталось загадкой, почему меня не арестовали, тем более что за последний год в вологодских газетах стали появляться статьи о «некоей семье, приехавшей из капиталистической страны и растлевающей советскую молодежь». В те годы подобные статьи бывали предвестниками ареста. Возможно, мне помог и тот факт, что месяца два спустя я уехала на год в Грузию по настоянию моей матери и с благословения моего духовника, чтобы постараться выхлопотать квартиру нашей семье как пострадавшей от сталинских репрессий. Но возвращение в Вологодскую область мне было запрещено, и, чтобы продолжать работать в Церкви, мне пришлось переехать в Эстонию.
***
История на этом не заканчивается. И слава Богу! Дело в том, что через почти полвека мать Магдалина узнала о судьбе бывшего священника. Она должна была проходить курс лечения в Риге, где и познакомилась с дочерью священника Серафима, служившего в этом городе.
Эта милая женщина рассказала мне о том, что её отец был сначала — в советское ещё время — псаломщиком в одном из рижских храмов и что в том же храме псаломщиком был и… Чертков. Как это случилось? Об этом рассказал отцу Серафиму сам Чертков, а что не досказал, дополнили старые прихожане.
Оказывается, когда волна хрущёвских гонений схлынула, когда на бывших «искренно заблуждавшихся, но потом прозревших» бедняг, разъезжавших по стране с атеистическими лекциями, махнули рукой как на использованную никчёмную ветошь (как страшно умирали некоторые из них — не приведи Господь!), в церквах Риги стал появляться странный молодой человек. Не больного вида, вовсе нет — скорее, измученного. Во время литургии он стоял у стены притвора, не крестился, плакал. А когда начиналась Херувимская, в то время, когда священник читает тайную молитву о собственном недостоинстве, этого молодого человека начинало буквально трясти, и он в слезах уходил из церкви. Так продолжалось некоторое время. Потом, — рассказал своей дочери отец Серафим, — этот человек пришёл на приём к тогдашнему архиепископу Рижскому, назвал себя — да, так и есть: Чертков. Он рассказал свою историю и… каялся. Просил о восстановлении в сане. Архиепископ оповестил об этом патриарха Алексия (Симанского), от которого был получен такой ответ: раз этот человек публично отрёкся от веры, от Христа, то публично же должен и принести свое покаяние. Тут стоит задуматься над тем, мог ли Чертков покаяться публично по чисто техническим причинам: вряд ли у него была такая возможность, да вряд ли бы и государство с радостью откликнулось на такой его шаг, предоставив ему возможность для него. Так или иначе, священником Чертков не стал, но всю свою оставшуюся жизнь посвятил искреннему, стоит надеяться, служению Христу и Его Церкви в качестве псаломщика. А псаломщики в то время были очень нужны!
Говорят, что умер этот псаломщик в начале 1990-х годов, похоронен на рижском кладбище. Царствие ему Небесное.
Все эти долгие годы та история оставалась для меня какой-то незаконченной. Печальной, трагической, загадочной, но — незаконченной. С одной стороны, я увидела собственными глазами отрекшегося христианина, но с другой — я увидела и великую милость Христа к кающемуся человеку.
Чертков мог совершенно без всякого труда отправить и меня, и всю нашу семью снова в тюрьму или ссылку — достаточно было только положить нужную бумажку на нужный стол в нужное время. Он этого не сделал. Во время своей встречи с атеистическими активистами он не позволил себе глумиться над таинством Причащения — значит, было же что-то, что позволило ему воззвать к Христу, протянуть Ему руку, а уж Самому Христу его за эту руку и вытащить. Значит, через полвека я смогла вживую прочитать евангельский рассказ о спасении Петра из глубин Галилейского моря, о покаянии Петра. Неисповедимы пути Господни, но как же они благи! Конечно, я молюсь за этого человека.
Повторю, подобных историй от крёстной я слышал очень много. К счастью, не только я один: часто наши встречи в «доме на Тяхе» были многолюдными. И я уверен, что каждый их участник помнит не только их, но и стремление к небу, которая жива несмотря ни на какое мороженое — вот эту тягу матушка Магдалина очень в нас поддерживала.
Материал подготовлен при поддержке фонда «Русский мир»