Потомки «псов-рыцарей»
Де-факто Лифляндия, Эстляндия и остров Эзель попали в сферу интересов России в 1710 году. Вместе с присоединённой в 1795 году Курляндией они образовали т. н. Остзейский край [буквально — край Восточного (Балтийского) моря, т. е. находящийся к востоку от Германии, но не от России, для которой это море — Западное, — прим. автора]. Наряду с Великим княжеством Финляндским, Царством Польским (до 1831 года) прибалтийские губернии оставались почти не интегрированными в состав России.
Выражение «остзейские немцы» применительно к балтийским аристократам не совсем корректно: большинство из них действительно были выходцами из Германии, прямыми потомками тевтонских «псов-рыцарей» XIII века. Но среди них также были потомки ассимилированных немцами шведов, датчан и даже представители романских народов. Всех их объединяла только единая религия. Покорив эти края, рыцари создали своё государство — Тевтонский орден, веками угрожавший соседям и жестоко угнетавший покорённое коренное население этих земель.
Язык и сословная принадлежность узурпаторов почти совпадали с этнической, а потому основной категорией социальной принадлежности здесь служили понятия: Deutsch (немец) и Undeutsch (ненемец). Почти до середины XIX века под словом «немец» здесь понимались не немцы по национальности, а представители правящего класса, «господа». Это понятие объединяло дворянство, духовенство, купцов, ремесленников и интеллигенцию. «Немцы» считались на этих землях «народом господ» — Herrenvolk. Понятие Undeutsch носило презрительный оттенок, обозначая человека низшего сорта. К «ненемцам» относились эстонцы и латыши — крестьяне, а также низшие слои городского населения.
Немцы почему-то считаются сентиментальной нацией, но немецкая власть есть власть жёсткая, лишённая всяких сантиментов. Если у русских крепостников могли сохраняться определённые патриархальные чувства к «своим» крестьянам, то у правящих по праву завоевателей остзейских баронов отношение к коренному населению края могло быть лишь как к полезной рабочей скотине.
Посетивший Лифляндию в 1789 году (спустя 80 лет после присоединения к России) Н. М. Карамзин отметил, что лифляндский крепостной приносит своему помещику вчетверо больший доход, чем русские крепостные Симбирской или Казанской губерний (Н. М.Карамзин. «Письма русского путешественника». М., 1980, с. 32-33). Это объяснялось не большим трудолюбием латышей и даже не «немецким порядком», а просто более жестокой эксплуатацией крепостных.
При этом вплоть до начала XX века здесь практиковались многочисленные символические действия, которые должны были демонстрировать раболепную покорность «ненемцев» своим немецким хозяевам, например — обычай целовать «господину» руку. Телесные наказания для батраков сохранялись вообще вплоть до 1905 года.
Присоединение к России
Бытует ошибочное мнение, что милостивое отношение Петра к здешней элите было исключительно импульсивным и сформировалось после гостеприимного приëма, устроенного ему и его супруге жителями Ревеля в 1711 году. При сдаче города русское командование с согласия Петра подписало с дворянством и бюргерством условия капитуляции, в которых оговаривалось сохранение их «древних» прав и привилегий; однако на момент поездки царь эти документы ещё не подтвердил. Вдобавок к «радости» горожан по случаю визита «обожаемого» государя и страху за своё будущее примешивались усталость и отчаяние — на город одно за другим обрушивались несчастья и испытания: сперва — опустошительная чума, после — изматывающая осада, которую эстляндцы не выдержали, сдавшись на милость русским войскам.
Однако истинная причина петровской «щедрости» кроется отнюдь не в радушном приёме. Изначально Пётр присоединять Эстляндию и Лифляндию к России не планировал. По союзному договору с королём Речи Посполитой и саксонским курфюрстом Августом II эти территории должны были отойти именно к владениям последнего. Несмотря на то, что в 1710 году после русских побед над шведами остзейские немцы присягнули на верность Петру, царь рассматривал эти земли как будущую добычу своего союзника. Ситуация изменилась после неудачного для России Прутского похода летом 1711 года. Оставшись во время столкновения с Османской империей без поддержки Речи Посполитой, Пётр решил оставить балтийские земли себе — в качестве компенсации полученного на юге ущерба.
Сохраняя и расширяя местные преференции, Пëтр руководствовался тонким расчётом. Для формирования страны нового, европейского образца ему были нужны лояльные к власти династии, обладающие к тому же знаниями и навыками в строительстве армии и флота, в образовании, производстве, искусстве и науке. То есть в тех областях, которые до него в России были маловостребованы, а в новой России стали остро необходимы для глобального рывка и превращения патриархальной страны в империю современного образца.
В 1721 году по условиям Ништадского мирного договора бывшие шведские провинции были закреплены за Россией де-юре. Несмотря на это, русский царь для надёжности выкупил их у шведской короны за 2 млн ефимков: завоëванное однажды может быть отвоëвано обратно, а вот выкуп в размере половины годового бюджета целой империи мало кому по зубам. Так, собственно, и произошло: формально эти территории по сей день являются собственностью государства–преемника Российской империи.
Итак, впервые особые права и преимущества, которыми пользовались Остзейские провинции Российской империи были сформированы и подписаны в 1710 году после капитуляции Риги, Ревеля, Дерпта и Пернова. Действовали они в период 1710–1783 и 1795–1889 гг.
Согласно особым договоренностям с рыцарством («Аккордным пунктам»), власть в этих губерниях возвращалась к органам местного дворянского самоуправления (ландтагам) — в 1694 году они были упразднены шведами. В их компетенцию входили:
- обсуждение предложений имперского правительства,
- выборы должностных лиц (судей, ландратов и др.),
- определение размеров податей и налогов,
- решение дел, касавшихся управления губернией.
Очередные ландтаги созывались в Лифляндии ежегодно, в Эстляндии — раз в 3 года, а внеочередные — по мере надобности. Курляндский ландтаг, в отличие от лифляндского, был не общим собранием дворян, а объединял выборных от дворянства по церковным приходам.
Господствующей религией являлось лютеранство. Помещики осуществляли патронаж над приходскими церквями; пасторы назначались по представлению рыцарей и горожан.
В управлении, делопроизводстве, культуре и образовании безраздельно царил немецкий язык (русский язык стал здесь вторым государственным лишь при Екатерине II).
Рыцарство просило допустить его на русскую государственную службу, что было сформулировано в пункте 11 «Аккордных пунктов»: «Шляхетство и уроженцы той земли имеют и пользуются перед другими правом ко всем гражданским, как воинским достоинствам употреблены быть».
Лица мужского пола при достижении совершеннолетия могли самостоятельно выбирать себе как подданство, так и вероисповедание (как показало время, лишь единицы выбирали не российское гражданство). У уроженцев этих земель была непреложно соблюдаемая гарантия: вероисповедание не будет влиять на карьеру. Например, происходивший из татарского рода, не будучи православным, сделать карьеру не мог — в отличие от остзейского лютеранина.
Русские губернаторы обязаны были строить свою деятельность на основе уважения привилегий и прав немецкого дворянства. Принятые ландтагами решения по сословным делам не подлежали утверждению со стороны губернских властей и сообщались им только для сведения. Правда, большинство государственных администраторов сами происходили из остзейских баронов или были женаты на прибалтийских немках. Стоит ли удивляться, что в 1846 году при генерал-губернаторе состояло всего шесть русских чиновников.
Де–факто (а отчасти и де–юре) в крае могли иметь силу лишь законы, специально для него изданные, а из российских — только те, распространение которых на Прибалтику особо оговаривалось.
В губерниях «внутренней» России «рыцари» получали те же права, что и русские дворяне, зато последние в Прибалтике правами немецких дворян пользоваться не могли (если только их фамилии по согласованию с ландтагами не были внесены в местные «матрикулы» — дворянские родословные книги). Едва ли не самым показательным примером «особости» Прибалтийского края было положение местных русских. Фактически они находились в положении иностранцев, хотя многие из них проживали здесь уже много поколений.
Для сравнения: до Жалованной грамоты Екатерины II (1785) русское дворянство вообще не имело своего самоуправления, а когда последнее возникло, то оно не шло ни в какое сравнение с «немецким» по структурированности, правам и возможностям влиять на власть.
И это ещё не всё! Помимо регулярного подтверждения местных привилегий, делами региона занимались специально созданные учреждения в Санкт-Петербурге — т. н. Коллегии лифляндских и эстляндских дел, в дальнейшем слитые в единую коллегию.
Живучесть системы
Указом от 3 июля 1783 г. императрица Екатерина II отменила Остзейские привилегии, предписав ввести в Остзейских провинциях все учреждения и должности, предусмотренные Положением о губерниях 1775 г. При матушке-императрице русское дворянство обрело значительное политическое влияние, и его представителям, разумеется, особый статус остзейских губерний не нравился.
Но уже в 1796 году император Павел I восстановил самобытную остзейскую систему управления в полном объёме.
Александр I рассматривал эти губернии как полигон по «обкатке» реформ, которые должны были последовать затем по всей империи. Если в Финляндии и Польше император экспериментировал с конституционностью, то в Прибалтике была предпринята попытка освобождения крепостных. Александр искренне стремился покончить с крепостничеством, но он понимал, что противодействовать главному сословию России ему не под силу.
Ещё в 1804 году под давлением официального Петербурга немецкое дворянство провело так называемый крестьянский закон, по которому за хлебопашцами признавалось минимальное право на землю и определялся допустимый объём повинностей. Впрочем, местное дворянство достаточно быстро сумело нейтрализовать этот закон, и в результате различных «дополнений» и «разъяснений» количество феодальных повинностей для крестьян даже увеличилось.
В 1816-1819 годах крепостное право в прибалтийских губерниях всё же было отменено, но вся земля осталась у помещиков, так что освободившиеся крестьяне превратились в безземельных батраков. Стараясь не допустить организованности бывших крепостных, бароны стремились расселять своих крестьян отдельными хуторами. В 1840 году в собственности крестьян находилось лишь 0,23% всей пахотной земли в Лифляндской губернии.
Среди реформ Александра, оказавших влияние на дальнейшее развитие этого края, следует отметить открытие в Дерпте университета, ставшего одним из крупнейших научных учреждений Европы. Преподавательский состав университета был немецким. Образование шло на немецком языке, подавляющее большинство студентов были остзейскими немцами (при незначительном присутствии русских студентов из других губерний). Только через десятилетия в этом университете начали получать образование некоторое количество эстонцев и латышей, что, впрочем, стало возможным лишь с политикой «русификации».
Николай I следил за соблюдением привилегий «рыцарей» очень тщательно. По свидетельству М. А. Корфа, в начале 1839 года император высказался на сей счёт следующим образом: «Что касается до этих привилегий, то я и теперь, и пока жив, буду самым строгим их оберегателем, и пусть никто и не думает подбираться ко мне с предложениями о перемене в них, а в доказательство как я их уважаю, я готов был бы сам сейчас принять диплом на звание тамошнего дворянина, если б дворянство мне его поднесло».
В правление Александра II ситуация в Остзейском крае, казалась бы, должна была измениться. «Великие реформы» подразумевали радикальную модернизацию империи, которая не могла не коснуться такого заповедника Средневековья, как Прибалтийские губернии. Видный славянофил Иван Аксаков как-то назвал их «музеем исторических редкостей социального и общественного устройства» (И. С. Аксаков. «Прибалтийский вопрос» / И.С. Аксаков И Поли. собр. соч. Т. 6. М., 1887, с. 15).
Однако, как с раздражением вспоминал военный министр Д. А. Милютин, Александр «постоянно выказывал непонятную поблажку остзейским немцам и не допускал в отношении к ним никаких крутых мер, как бы опасаясь чем-либо возбудить между ними малейшее неудовольствие». Пользовавшиеся этим «немецкие бароны и бюргеры умели мастерски уклоняться от исполнения самых положительных распоряжений высшего правительства, считавшихся посягательством на автономию и привилегии потомков меченосцев».
Перелом произошёл только при Александре III. «Сложились» два важных обстоятельства: личная германофобия царя-миротворца и кардинальное изменение внешнеполитической обстановки в Европе после создания Германской империи: «…Пангерманизм, как ожидалось, должен был в обозримом будущем заявить права на остзейские губернии как часть большой Германии. С этого времени оказалась под вопросом лояльность Романовых ко всем немецким подданным империи».
К сожалению, ликвидировать особый статус немецкого дворянства Александр не успел: «дворянские организации сохранили свою автономию, они продолжали руководить земским делом и лютеранской церковью», в крае так и не был введён суд присяжных, сохранилась подвластная рыцарству волостная и мызная полиция. Пользуясь связями в Петербурге, бароны стойко продолжали отстаивать свои интересы.
В отличие от своего отца Николай II был благожелательно настроен по отношению к остзейцам. В период с 1894 по 1905 гг. «в целом правительство отошло от политики унификации Прибалтийских губерний».
«Новая волна реформ в Прибалтике была задумана при Столыпине в 1908 году, её опять-таки спровоцировали внешнеполитические обстоятельства: во время революционных событий 1905–1907 гг. в правительственных кругах Германии всерьёз обсуждалась возможность интервенции в Прибалтику, причём эту идею с энтузиазмом поддерживали многие остзейцы. Настораживало Министерство внутренних дел и проводившееся «Немецкими обществами» переселение в Прибалтику немецких колонистов из Поволжья и Волыни. Эта акция должна была восполнить практически полностью отсутствовавший здесь социальный слой — немецкое крестьянство — и тем самым укрепить местную немецкую диаспору.
Было решено ослабить немецкое влияние в Прибалтике путём переселения русских крестьян из внутренних губерний на казённые земли и комплектование местной администрации преимущественно из русских чиновников. Однако прибалтийский генерал–губернатор А. Н. Меллер–Закомельский резко выступил против этих правительственных распоряжений и даже позволил предать общественной огласке копии секретных циркуляров, переслав их главе Канцелярии по подаче прошений на высочайшее имя А. А. фон Будбергу, который, в свою очередь, передал их эстляндскому предводителю дворянства Э. Н. Деллинсгаузену. Замечательный пример немецкой этнической солидарности! Задуманные мероприятия так и не были осуществлены, остзейцы по–прежнему сохраняли своё экономическое и политическое господство.
Последняя попытка «обрусить» немецкую Прибалтику относится к годам Первой мировой войны. Предполагалось полное преобразование сословных органов прибалтийского «рыцарства» по образцу дворянских организаций внутренних губерний. За их деятельностью должен был быть установлен строгий надзор губернаторов, а в делопроизводство введён русский язык. Предусматривалось отчуждение в казну «имений рыцарств», радикальная реформа церковного управления и т. д.
Однако эти проекты до 1917 года не были даже внесены в Совет министров и Думу. Таким образом, ни одна из разрабатывавшихся в начале XX века правительственных реформ, направленных на кардинальное преобразование существовавших в крае отношений, реализована не была. Остзейский вопрос в императорской России так и остался нерешённым. В 1918 году эстляндский и лифляндский предводители дворянства «сочли себя вправе, согласно постановлениям ландтагов, вероятно, в качестве прямых потомков германских меченосцев, послать верноподданнические телеграммы императору Вильгельму и просить его о присоединении русских прибалтийских губерний к Германии». Но этого не произошло — земли рыцарей стали частью новых прибалтийских национальных государств».
Россия — «Отечество по праздникам»
Остзейцы привыкли считать три провинции на берегу Балтики своей Родиной. Как писал уроженец Лифляндии немецкий писатель Вернер Бергенгрюн (1892–1964), для прибалтийско-немецкого населения Эстляндии, Лифляндии и Курляндии было совершенно естественно называть три остзейские провинции своим Отечеством (Vaterland); Германия воспринималась как Родина (Mutterland). Россия была Отечеством только по праздникам. Чаще всего Российскую империю именовали немецким понятием «рейх» (Reich). Императора Всероссийского прибалтийские немцы называли Kaiser. При этом никто не ставил под сомнение верность остзейцев «кайзеру» и «рейху».
Об этой раздвоенности писал И. С. Аксаков: «Дело в том, что преданные русскому престолу — они, как мы видели, проповедуют бой на смерть русской народности; верные слуги русского государства, они знать не хотят русской земли. Для них существует Россия — только как Российская империя, а не как Русь, не как русская земля, под защитою которой могут находиться области, населённые и другими народностями. Идеал, который немцы проповедуют для России, — это воплощение отвлечённой идеи государства вне народности, такая Россия, в которой ничего бы русского, выдающегося вперёд не было».
О том, что местное прибалтийское дворянство принимало присягу на верность императору, а не российскому государству, предельно откровенно писал известный остзейский публицист Г. Беркгольц в 1860 году:
«Прибалтийские немцы имеют полное основание быть всей душой за династию, ибо только абсолютная власть царя оберегает их. Между тем любая русская партия, демократическая, бюрократическая или какая-нибудь сожрёт их, едва лишь она добьётся решающего перевеса» (М. М. Духанов. «Остзейцы: Политика остзейского дворянства в 50-70-ые годы XIX века и критика её апологетической историографии». 2-е изд., перераб. Рига, 1978, с. 499).
При этом даже самые националистически настроенные остзейцы опасались движения «ненемцев» в своих владениях. Понимая, что сохранить немецкий характер края в условиях, когда самих немцев меньше 10% населения, будет весьма затруднительно, остзейские лидеры приступили к германизации эстонцев и латышей. Это было чем-то новым в истории края. То, что латыши и эстонцы вообще не ассимилировались немцами в Средние века, как это произошло с более многочисленными полабскими славянами и пруссами, вероятно, объяснялось именно надменностью местных баронов, которые совсем не стремились распространять свой язык и культуру среди покорённых аборигенов, так как общая культура могла бы уравнять их в правах.
Впрочем, в середине XIX века онемечивание латышей и эстонцев казалось вполне возможным. Количество «стыдливых латышей» и «можжевеловых немцев» из числа эстонцев, перешедших на немецкий язык и относящих себя к немцам, действительно росло.
Важное дополнение
Силу претензиям баронов придавало то обстоятельство, что в своей массе они действительно были абсолютно лояльны российскому императору. Огромное количество мореплавателей, генералов, администраторов, учёных вышли из числа остзейского дворянства. Но об этом — в следующий раз.
Читайте по теме: