Давыдов: Мой дорогой вирус, или Как растрогать шкаф

Без особого сожаления прощаясь с уходящим годом, я должен быть объективным (по крайней мере, попытаться быть таковым). Т. е. не только выкрикивать проклятия в адрес свалившихся на нас испытаний, обманов, нарушения свободы слова и передвижения, беззастенчивого и затянувшегося «маски-шоу», невозможности видеть друзей, которые посмели проживать в другой стране — этим я занимаюсь в течение всего этого веселого года. Нет, я бы хотел порыться в этой куче и найти хоть что-то похожее на жемчуг, хотя бы на зёрнышко этой драгоценной субстанции, окружённой субстанцией менее достойной. И, поверьте, это не психологическое упражнение, имеющее задачей успокоить разволновавшегося пациента, не самоуспокоительные потуги — в конце концов, пиво в «Бирхаусе» или ещё где с этой задачей, как мы заметили, справляется не хуже психолога. Правда, потом некоторые самоуспокоители обращаются уже к психиатрам, но до таких глубин мы не доходили.

Я бы хотел предложить читателю несколько коротких историй уходящего года, за которые я ему, этому году, благодарен.

***

Например, о том, как я, имеющий об автомобилях самое приблизительное представление, решил учиться вождению. У меня работа, понимаете, хорошая: огромный приусадебный участок, несколько зданий, пара колодцев, сотни сосен, ёлок, берёз — и моя, понимаете, задача, присматривать за всем этим делом, время от времени подметать, поливать, присматривать, в общем. И за всё это получать деньжищи. Сидишь в сторожке (жена и дети называют её «домиком Элли»), читаешь, пишешь, а как надоест — марш на воздух с умным видом. И в мае, когда все люди с умным видом садят картошку, я обнаруживаю, что земли-то на участке много, а самой картошки —два-три ведра, не больше. Обидно. Не, можно цветочками засадить, но я ж не бурёнка какая, чтобы по осени цветы жрать. И не хиппи, чтоб любить их донельзя и гладить — я, может, картофель предпочитаю на завтрак. Со сметаною.

Друзья любят навещать мою слободку, которую тут же прозвали, разумеется, вороньей. Несмотря на наличие соловьёв, снегирей и дятлов, между прочим. Поползни, а не друзья, одним словом. Услышали мои стенания насчёт возможного голодомора, перемигнулись, и на следующий день у ворот появляется автомобиль, оттуда выходит дядька размером с мою сторожку, достаёт из багажника четыре мешка, ставит передо мной и, главное, здоровается: «Вот, — говорит, — берите! Просили вам передать. У нас, видать, друзья общие. А чего, мне не жалко — у нас и так хватает». Слово за слово, чай за чаем, разговорились. Ну, мою-то деятельность он видит, и не сказать, чтобы разволновался, а о своей рассказал, что работает-де инструктором по вождению, всякую молодежь азам поведения на дороге обучает. И смотрит пристально: «Сам-то ты как, соображаешь в этом деле?»

А мне кровь из носу нужны права — часто приходится ездить по России, по самым отдаленным её уголкам, и каждый раз просить кого-то подвезти, честное слово, и надоедает, и просто некультурно уже. Признался дядьке в своей беспомощности. Тот говорит: «Так в чём дело-то: иди ко мне на курсы — там и научишься. Только слушай, чё говорю, и тогда всё получится. Главное — не муд(р)и». Я подумал-подумал и заделался учеником в автошколе — надо же как-то использовать появившееся время, которое раньше занимали путешествия. В перерывах между вождениями я тщательно взращивал, пропалывая, окучивая и всячески удобряя картошку, которую мы сейчас дружно поедаем и благодарим доброго дядьку-инструктора. На днях я ему дымящийся котелок с тушёнкой и его же варёной картошкой при всех поставил, прямо в сугроб у автошколы, где мы, ученички, собираемся, чем растрогал эту громадину, вызвал добрую зависть у полицейских, а себе обеспечил «зачёт» по «площадке».

 

***

Или другая история. Про Романа Иванова из Архангельска. Встретились с ним этой ковидной весной. Сам парень — инвалид. Рассказал, что долгое время жил в тоске, унынии и жалобах на несправедливую житуху. Никто в принципе и не спорил, говорит, только уж очень всё это было как-то не по-мужски, что ли: ноешь, стонешь, другие от твоих стонов страдают, хоть тебе и сочувствуют. А потом, говорит, понял, почувствовал: мне самому будет лучше, если я свои стоны и жалобы сменю на помощь тем, кому хуже, чем мне. Например, бездомным, нищим, многодетным, больным. Таких, оказывается, очень много. Взять ту же соседку по площадке: одинокая мама с несколькими детьми. Бедствует. Ну и стал ей помогать: то за продуктами сходит, то с уборкой поможет, то с детьми посидит. Подумал, посоветовался с друзьями: «Давайте, ребята, хоть что-нибудь хорошее сделаем, а то тоска до смерти заест». Те быстро нашли несколько адресов действительно нуждающихся людей, и с этого и началась история, у которой, похоже, очень хорошее будущее: Роману удалось создать в течение короткого времени мощную благотворительную организацию в своём родном городе. Её участники — молодые совсем ребята и девчонки, а также взрослые люди — помогают нуждающимся.

 

Речь не только и не столько о деньгах, нет: они проводят ремонты, устраивают концерты в детских домах или хосписах, соревнования и многое другое. Горячую еду раздают бездомным на улице, спасают от смерти. Кому и да, рублём помогают: собирают всем миром. Вот как смог Роман вырваться из, казалось, беспросветного уныния и апатии? Сам вырвался и других, которых всё больше и больше, выводит. Оказывается, всё очень просто: нужно хоть на минуту признать, что ты можешь помочь другому, хоть на секунду перестать думать только о себе, любимом. Так и появляется, как это ни парадоксально, уважение к самому себе — не самолюбование, подчёркиваю, а именно самоуважение.

***

Ещё одна история с севера. В Пинеге встретился с Софией Оттовной Гандверк, бабушкой. Немкой, понятно. Оказалась она здесь в 30-е годы, во время сталинских репрессий, пятилетней девчонкой. Их сюда сослали из Питера, где шли тогда жуткие «чистки», и их отец-инженер попал в гулаговские клещи. Рассказывает, что помнит, как пришли за папой какие-то чудовища в форме, как отец крикнул, что обязательно вернётся, как плакала мама. А через несколько дней им было сказано, чтобы ехали на север — там якобы их отец теперь живёт. На самом деле отца расстреляли, как потом выяснилось, на следующий день после ареста. Годы ссылки, унижений, голода, издевательств. Потом каким-то чудом маме удалось устроиться работать продавцом: «Мама-то по-русски плохо понимала, так я ей помогала. Она стоит за прилавком, кто-нибудь приходит, говорит, что ему надо. Мама наклонится ко мне, я под прилавком играла, и я ей всё на немецкий перевожу. Крошки хлебные случайно роняла — я их с полу поднимала и ела. А голодно было!»

 

Время шло, постепенно они стали своими в ссыльной Пинеге, перебрались из подвала в какой-то домик. Привезенный с собой «Зингер» спасал: мама чинила бельё для детского сада. София пошла в школу, училась прекрасно. Заодно научилась драться, и тем мальчишкам, которые дразнили её «фашисткой», сильно перепадало, и поделом. Во время войны, т. е. когда ей было лет 10-12, пришла в военкомат и потребовала, чтобы переводчиком на фронт взяли именно её, а не маму, «потому что у мамы здоровье слабое, а в детдом я не поеду — на фронте лучше». Военные переглянулись и оставили их семью в покое.

«Всё пройдет, а зло и подавно. В Пинеге мы обжились, люди нас стали уважать и любить. Мама оттаяла, мы с сестрой её очень радовали. Война закончилась, прошёл и голод. Мы стали смотреть на жизнь повеселее. Я потом всю жизнь работала в детском саду и в школе — всё с детьми. Походы, занятия, конкурсы, соревнования, снова походы. У нас же так красиво! Вы в пещерах были карстовых? Обязательно сходите! Невозможно не полюбить нашу Пинегу. Эта любовь, как я обнаружила, передаётся. Однажды, в Архангельске ещё когда училась, стоим с подругами, дрова пилим. Моряки проходят, что-то шутят, смеются. А я им строго говорю: «Чем смеяться, помогли бы с дровами-то!» Те и помогли. До того допомогали, что все мы за них замуж-то и вышли. Мой моряк, когда в Пинегу-то в первый раз приехал, огляделся, меня обнял и говорит: «Вот здесь и будем жить! А больше мне кроме тебя ничего и не надо». Так и жили — в любви да согласии. Муж мой скончался несколько лет назад. Но я не унываю — дел много. Я и в хоре в нашем до сих пор пою, музею помогаю. Нельзя унывать, как бы тяжело ни было. Нельзя, друзья мои хорошие».

Два однокоренных слова в немецком языке: «Leid» и «Beleidigung» — «страдание» и «обида». Спрашиваю, чего же больше в жизни бабушки Софии Гандверк — обиды на жизнь, на людей, заставивших страдать, или же самого страдания. Та задумалась:

— Чего-чего, а обиды нет. Понимаете, если я буду обижаться, жить своими обидами, то и жить-то мне незачем. Изойду вся, помру запросто так. Что — обиды?.. А вот страдания были. Пострадать можно. Иногда и нужно, наверное.

***

Или уже из родных краёв история, из Нымме, совсем недавняя: хозяйка дома на Тийги, 5 выставляет в сию холодную зимнюю пору огромный термос с какао для всех желающих и продрогших. Подходишь, главное, озябший, наливаешь себе чашку, пьёшь, обжигаясь и радуясь. Если монетку положишь в корзину, то идут твои деньги в детскую больницу Таллинна, в фонд помощи. Простое, казалось бы, дело — а сколько света от него. Понимаете, мы, мне кажется, просто истосковались по простым и добрым делам, по искренним и радостным улыбкам. Понимаю, что нынешние маски улыбки эти стремятся скрыть, но это им не удастся, тут я уверен.

 

Как бороться с обрушившимся на нас «вот этим вот всем»? Так ведь об этом ещё Иоанн Златоуст писал: «Случилось хорошее — прославляй Бога, и хорошее останется. Случилось плохое —прославляй Бога, и плохое прекратится. Слава Богу за всё». А уж он-то, святой, всякого насмотрелся-натерпелся — наши совсем не святые «маски-шоу», думаю, вызвали бы у него удивлённую улыбку.

Желаю всем нам именно искренних и благодарных улыбок в наступающем году. И да — насчёт пива в Старом городе я серьёзно.

Мнения из рубрики «Народный трибун» могут не совпадать с позицией редакции. Tribuna.ee не несёт ответственности за достоверность изложенных в статье фактов. Если вы имеете альтернативную точку зрения, то мы будем рады её также опубликовать.