Вильгельм Кюхельбекер — балтийский декабрист-романтик

В Лицейский день, 19 октября 1837 года, Кюхельбекер написал:

«А я один средь чуждых мне людей

Стою в ночи, беспомощный и хилый,

Над страшной всех надежд моих могилой,

Над мрачным гробом всех моих друзей.

В тот гроб бездонный, молнией сраженный,

Последний пал родимый мне поэт…

И вот опять Лицея день священный;

Но уж и Пушкина меж вами нет!»

Семья

Вильгельм Кюхельбекер родился 10 [21] июня 1797 года в Петербурге. Его отец Карл Кюхельбекер был родом из саксонского города Баутцена и считался широко образованным человеком: у него были глубокие познания в юриспруденции, экономике и агрономии. Считается, что он слушал лекции в Лейпцигском университете в то же время, что Гёте и Радищев. По протекции влиятельных родственников он приобрёл должность секретаря великого князя Павла Петровича, а затем стал директором Павловска. Мать Вильгельма, Юстина фон Ломан, была нянькой младшего сына императора — великого князя Михаила Павловича.

В 1798 году Павел I отдал Карлу Кюхельбекеру в пожизненное пользование имение Авинорм, где и прошло детство Вильгельма (ныне Авинурме, уезд Ида-Вирумаа, Эстония). Карл Кюхельбекер оказался рачительным помещиком, старающимся заботиться о благосостоянии своих крестьян. Во время голода 1808 года благодаря его заботам Авинорм был одним из немногих мест, где жертв голода не оказалось.

Между тем семью Кюхельбекеров совсем нельзя было назвать богатой. Судя по всему, стремясь закрепить имение за семьёй, Карл Кюхельбекер обращался к новому императору — Александру I — с просьбой отдать Авинорм после его смерти в пожизненное владение жене. Но в просьбе ему было отказано под предлогом того, что имение было уже обещано Дерптскому (ныне Тартускому) университету…

 

Первым языком мальчика стал русский: «До шести лет я не знал ни слова по-немецки, природный мой язык — русский. Первыми моими наставниками в русской словесности были моя кормилица Марина да няньки мои Корниловна и Татьяна». При этом мать его русского не знала совсем, говорила и писала только по-немецки.

Отец Кюхельбекера умер от чахотки в 1809 году, и семья, в которой было четверо детей, осталась почти без денег и без имения. После его смерти заботу о семье взяла на себя сестра Вильгельма — Юстина, на тот момент уже жена профессора русского языка и литературы Дерптского университета Григория Глинки, впоследствии наставника великих князей Николая (будущего императора) и Константина. Все Кюхельбекеры летом жили в Закупе — смоленском имении Глинок. Григорий Андреевич до самой смерти в 1818 году был главой семьи Кюхельбекеров, переписывался с Вилей, когда тот учился в лицее, разбирал его стихи, руководил его чтением.

В 9 лет мальчик переболел золотухой — так называли туберкулёзное воспаление кожи и шейных лимфатических желёз, — вследствие чего оглох на одно ухо. В 11 лет его отдали в немецкий пансион Иоганна Фридриха Бринкмана в городе Верро (сейчас Выру, Эстония). Учебная программа заведения была обширной, в неё входили и языки, и естественные науки. Основательное образование помогло Кюхельбекеру блестяще сдать в 1811 году вступительные экзамены в Царскосельский лицей, куда он был принят по рекомендации своего дальнего родственника Михаила Барклая-де-Толли.

Царскосельский лицей

В лицее Виля (лицейские прозвища — «Кюхля», «Гезель», «Беккер Кюхель») выделялся среди других мальчиков. Высокий, худой, нескладный, склонный к рассуждениям о возвышенном, вспыльчивый, да ещё и глухой на одно ухо — такие дети во все времена становятся мишенью постоянных упражнений ровесников в остроумии. «Мальчика прозывали «уродом пресовершенным», «тевтоном», «клопштоковой глистой» (Клопшток — любимый поэт Кюхельбекера), подшучивали над ним. Иван Малиновский, сын директора лицея и самый старший из лицеистов, «повеса из повес, на шалости рождённый, удалый хват, головорез», как назвал его Пушкин в «Пирующих студентах», однажды за что-то рассердился на Кюхельбекера и вылил ему на голову тарелку супа. Виля побежал топиться в царскосельском пруду, но пруд за лето обмелел, и долговязый подросток не смог даже зайти на достаточную глубину. Его вытащили, и в лицейском журнале появилась очередная карикатура. Даже Пушкин — и тот подтрунивал над приятелем: «Вильгельм, прочти свои стихи, чтоб мне заснуть скорее».

Тем не менее лицейская жизнь не была для Вильгельма сплошным мучением. Он живо интересовался науками, серьёзно учился. Лицейский инспектор Мартын Пилецкий, составлявший характеристики на своих подопечных, написал: «Кюхельбеккер Вильгельм, лютеранского вероисповедания, 15 лет. Способен и весьма прилежен; беспрестанно занимаясь чтением и сочинениями, он не радеет о прочем, оттого в вещах его мало порядка и опрятности. Впрочем, он добродушен, искренен, с некоторою осторожностью, усерден, склонен ко всегдашнему упражнению, избирает себе предметы важные, плавно выражается и странен в обращении. Во всех словах и поступках, особенно в сочинениях, приметны некоторое напряжение и высокопарность, часто без приличия. <…> Раздражённость нервов его требует, чтобы он не слишком занимался, особенно сочинениями».

 

Кюхельбекер окончил лицей с серебряной медалью и вместе с Пушкиным поступил летом 1817 года в Коллегию иностранных дел. Одновременно он стал преподавать русскую литературу в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте. Среди его учеников оказались младший брат Пушкина Лев и будущий композитор Михаил Глинка.

Служба

По совету В. А. Жуковского Кюхельбекер пытался получить место профессора русского языка в Дерптском университете, но неудачно. В сентябре 1820 года он отправился в должности секретаря обер-камергера А. Л. Нарышкина в путешествие по Западной Европе. Результатом этой поездки стала книга путевых заметок «Путешествие», большей частью вышедшая в разных журналах в 1824–1825 гг.

Своё «книжное путешествие», согласно традиции, Кюхельбекер начинает с прибалтийских провинций, его описания соответствуют романтическим установкам своего времени. Так, Нарва характеризуется как древний город, причём автор воображает её жизнь, отталкиваясь от надгробных надписей в соборе святого Петра. В природных описаниях доминируют пасмурность и туманность, подчёркивается скандинавский характер пейзажа. Очень кратко сопоставляя разные прибалтийские народности, Кюхельбекер находит самыми лучшими жителей Курляндии, но он сравнивает их только в отношении внешнего вида, в свою очередь, рассматривая их в одном контексте с античными идеалами физической красоты.

В марте 1821 года он приехал в Париж, где читал публичные лекции о славянском языке и русской литературе в антимонархическом обществе «Атеней». Лекции были прекращены из-за их «вольнолюбия» по требованию русского посольства. Кюхельбекер вернулся в Россию.

В Петербурге неблагонадежный молодой человек не мог найти себе работы и по хлопотам друзей устроился чиновником особых поручений с чином коллежского асессора при генерале Ермолове; согласие на это дал лично император.

В сентябре 1821 года Кюхельбекер прибыл в Тифлис, где познакомился с А. С. Грибоедовым. Они крепко сдружились (В. П. Мещеряков, «А. С. Грибоедов: Литературное окружение и восприятие (XIX — нач. XX в.)». ‒ Л.: «Наука», 1983 г.); Грибоедову посвящены многие стихи Кюхельбекера. Некоторые литературоведы считают, что горячность, вольномыслие и нелепое поведение Чацкого — это черты Кюхельбекера. Но даже если его нельзя точно считать прототипом главного героя, то первым читателем «Горя от ума» он называл себя сам. И именно Грибоедов повлиял на творческие поиски Кюхельбекера, так удивившие Пушкина и его друзей. «Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии, и от первоначальных друзей твоих!» — писал ему Пушкин.

На Кавказе Кюхельбекер тоже не задержался. После дуэли с Н. Н. Похвисневым (дальним родственником Ермолова) был вынужден оставить службу и вернуться в Россию. После отставки год прожил в имении своей сестры Ю. К. Глинки в деревне Закуп.

Именно к этому времени относится «Адо», его «эстонская повесть»: «…этот ранний опыт русского писателя, художественно воспроизвела эстонскую старину задолго до того, как исторический жанр появился в эстонской литературе». Повесть «Адо» реализовала общую романтическую модель будущего эстонского исторического нарратива — это традиционно негативное изображение немецких захватчиков, оказывающихся далёкими от заповедей христианства, идеализация древних эстов, пафос освободительной борьбы и стереотипные описания природы. Особенно явной заметна перекличка повести Кюхельбекера с творчеством Эдуарда Борнхёэ — его повестями «Мститель» (где, помимо прочего, можно найти и описание борьбы с медведем), «Борьба Виллу» (где развивается мотив заточения) и «Князь Габриэль» (где основной тематикой являются дружественные русско-эстонские отношения).

 

В июле 1823 года Кюхельбекер приезжает в Москву, где начинает давать лекции в Университетском пансионе, а заодно — и частные уроки. Помимо этого, он принимается вместе с Владимиром Одоевским за издание альманаха «Мнемозина». Однако это предприятие не даёт желаемых результатов. Множество других планов Кюхельбекера — работа в министерстве финансов, профессорская деятельность в Эдинбурге или в Крыму — тоже остаются нереализованными. К этому времени относится и тесное общение с Рылеевым и Бестужевым. Перед самым восстанием Кюхельбекер был принят Рылеевым в Северное общество.

Декабрист

Во время восстания 14 декабря 1825 года Кюхельбекер — один из самых деятельных участников событий на Сенатской площади.

На площадь он пришёл с палашом и пистолетом. Пришёл и его брат Михаил; он предлагал Вильгельму уйти: «Сохрани хотя бы одного сына матери!», но тот остался и активно участвовал в восстании. Члены Следственного комитета говорили ему потом: «…В день происшествия Вы так много суетились и такое деятельнейшее принимали участие в предприятии членов тайного общества, что успевали быть в разных полках, сзывать членов общества и действовать на Петровской площади».

Кюхельбекер пытался стрелять в брата императора — великого князя Михаила Павловича (нянькой которого когда-то была его мать), но матрос Сафон Дорофеев ударил Кюхельбекера по руке, и тот выронил пистолет. Потом, подобрав его, он пытался стрелять в генерала Воинова, но в пистолет набился снег. Затем, когда восставших стали разгонять пушками, он пытался построить солдат и пойти с ними на штыки, но те не послушались его.

 

После восстания хотел сбежать в Варшаву, но попытка бегства не удалась: по словесному портрету 19 января 1826 года он был опознан и арестован.

На допросах он давал подробные показания, мучительно страдал, размышляя, не назвал ли кого-то лишнего, не причинил ли кому-то вреда, поэтому объяснял, дополнял, дописывал свои показания. Удивительно, что на вопрос сестры, к кому обращаться с просьбой о помиловании, Кюхельбекер сказал: «К великому князю Михаилу Павловичу». Именно по ходатайству великого князя отсечение головы, к которому изначально был приговорён Кюхельбекер, было заменено двадцатью годами каторжных работ. Затем их заменили пятнадцатью годами одиночного заключения, которые потом сократили до десяти.

В статье Н. В. Королёва (В. Д. Рак, «Личность и литературная позиция Кюхельбекера», Ленинград, издательство «Наука», 1979 год) приведено очень точное, на мой взгляд, определение того, что представляло собой движение декабристов:

 «Поведение декабристов на следствии с декабря 1825 по июнь 1826 гг. имело и общие, так сказать, «родовые черты», обусловленные классовой дворянской принадлежностью первых русских революционеров, и черты индивидуальные, оттенки, определённые степенью личной стойкости, личным представлением о дворянской чести.

Все подследственные откровенно и подробно рассказывали о себе — о том, как они пришли к «пагубному образу мыслей», что сформировало их убеждения и каковы они. Все они хотели блага России, хотели помочь угнетённому несчастному народу — и рассказывали честно о том, какими способами они собирались это сделать. Казалось бы, рассказывать об этом врагам не было ни резона, ни смысла. Но в том-то и состоял парадокс первых шагов в формировании дворянской революционной мысли и тактики, что и сановники, ведшие следствие, и царь Николай I были не только врагами, но и «своими», людьми, с которыми ещё вчера декабристы мирно встречались во дворце, в гостиной, на службе, в театре. Их разделяли убеждения, однако ненавидеть зло самодержавия и обличать его в гневных речах на собраниях единомышленников было явно легче, чем ненавидеть и убивать конкретных носителей этого зла, из которых отнюдь не все были Аракчеевыми и Бенкендорфами. Убить Александра I, предавшего вольнолюбивые идеалы первых лет своего царствования, казалось справедливее и легче, чем убить ничего не предававшего, так как он ничего ещё и не обещал, нового царя Николая.

14 декабря на Сенатской площади лицом к лицу, в открытой борьбе, встретились члены одного клана, представители одного класса, и революционеры потерпели поражение. Теперь делом дворянской чести было для них достойно нести свой крест: правдиво признаваться в умыслах, рассказывать о цели, которая была высокой и святой, ещё раз напомнить о горестном положении народа и о творящихся в России беззакониях. Принцип тайны общества, принцип революционной конспирации вступал в явное противоречие с понятиями дворянской правдивости и дворянского честного слова. 

Между тем враги оставались врагами, следователи были умны, и, сказавши «а», приходилось говорить «б»: рассказав об умыслах и о цели общества, надо было отвечать и на вопросы о его участниках — кто вовлёк в общество тебя, кого принял ты сам, кто и что, где и кому говорил о необходимости убийства царя и царской фамилии, что и от кого было известно о дне и ходе восстания. Кто побуждал выступать войска? Кто стрелял на Сенатской площади? В кого? Сам стрелял или по чьему-либо наущению?».

 

Тюремное заключение

30 апреля (12 мая) 1827 года Кюхельбекер был заключён в Шлиссельбургскую крепость. Через пять месяцев по указу императора вместо Сибири он был отправлен в арестантские роты при Динабургской крепости (ныне в Даугавпилсе, Латвия).

При переезде в Динабург в октябре 1827 года он случайно встретился с Пушкиным, который еле его узнал. «Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, — но куда же?» — записал в тот же день Пушкин.

В заключении Вильгельм много читал; выучил английский язык, вёл дневник, в который вошли его литературно-критические заметки и стихи. Заключённый Кюхельбекер содержался в Динабурге в достаточно мягком режиме: он мог писать и получать письма, читать книги, общаться с духовником. В апреле 1831 года он был переведен в ревельский (таллиннский) Вышгород, где пробыл до 7 октября того же года, после чего был вывезен в Свеаборг.

«Кюхельбекеру предстояло провести в одиночестве десять лет. Чтение и письмо были почти единственным его занятием в это время. Занятием ежедневным и любимым, даже если приходилось читать журнал тридцатилетней давности, английскую грамматику или собрания лютеранских проповедей. Это кончилось слепотой в возрасте сорока шести лет; однако это же позволило Кюхельбекеру создать собственный литературно-критический журнал, каким явился его дневник — замечательный духовный памятник декабристской эпохи, автор которого по праву может быть назван самым образованным и начитанным среди декабристов.

Только в течение трёх с половиной лет из десяти, в Динабургской крепости, у Кюхельбекера были собеседники. Комендант Динабургской крепости генерал Егор Криштофович, родственник соседей Кюхельбекеров и Глинок по Закупскому имению, помещиков Криштофовичей, навещал узника сам и не препятствовал его общению с офицерами Динабургского гарнизона, среди которых были поэты П. П. Манасеин и А. А. Шишков, и с воспитанниками школы прапорщиков, горячо любящими литературу, — поляками Тадеушем Скржидлевским, Александром Понговским, Александром Рыпинским и др. Кюхельбекер был увлечён польской литературой, изучал с помощью своих юных друзей польский язык и польскую поэзию, а они в свою очередь преклонялись перед ним и восторженно отзывались о его творениях. <…>

 Вместо «серого мундира отверженных» Кюхельбекеру было разрешено носить собственную одежду. <…> Были собеседники, друзья присылали книги, книгами снабжали и офицеры Динабургского гарнизона. (В «Деле о государственном преступнике Вильгельме Кюхельбекере» хранится донесение о допросе полковника Ярмершета, снабжавшего Кюхельбекера книгами из библиотеки Альберта Платте, графа Шлосберга (ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1826, д. 61, ч. 52). Здесь же имеется список книг, которыми пользовался узник). Кюхельбекер ощущал себя в расцвете творческих сил, много писал и даже с помощью друзей печатался (пусть и анонимно). Всё это делало заключение сносным.

Перевод в Ревель, а затем в Свеаборг лишил Кюхельбекера почти всего: друзей, возможности нелегальной переписки, книг. Сразу по приезде в Свеаборгскую крепость арестант был подвергнут обыску. Генерал-адъютант А. А. Закревский, командир Отдельного Финляндского корпуса, запрашивал начальника Главного штаба графа А. И. Чернышёва:

 «25 октября 1831 года No 32. При обыске свеаборгским комендантом вещей у доставленного из Ревеля в Свеаборг 14-го числа сего октября на фрегате «Юнона» по высочайшему повелению, сообщённому мне отношением г. Начальника Главного морского штаба от 2-го мая сего года за No 55, крепостного арестанта гос. Преступника Вильгельма Кюхельбекера найдено у него на разных диалектах 16 книг (в том числе одна библия), письма от разных лиц и черновые бумаги его сочинения: дневный журнал, комедия и другие мелочные записки; посему покорнейше прошу Ваше сиятельство уведомлением: можно ли дозволить содержащемуся в одном из свеаборгских казематов преступнику Кюхельбекеру иметь при себе вышеозначенные книги и бумаги, хранящиеся впредь до разрешения у свеаборгского коменданта, который вместе с тем испрашивает предписания, позволено ли будет сему преступнику заниматься чтением и письмом».

Граф Чернышёв немедленно доложил об этом запросе Николаю I и 29 октября 1831 г. из Москвы сообщил генералу Закревскому императорскую волю: «По докладу отношения Вашего сиятельства ко мне от 25-го сего октября No 32 о книгах и рукописях, отобранных у крепостного арестанта Кюхельбекера, в Свеаборге содержащегося, Государь Император высочайше повелеть соизволил возвратить ему сии книги и рукописи и дозволить ему заниматься чтением и письмом; но начальству крепости иметь строжайший надзор за всеми таковыми его занятиями».

В результате настойчивых требований узника и «высокой» ведомственной переписки ему был сохранен смягчённый тюремный режим, установленный в Динабурге: содержание в отдельной камере, освобождение от работы, право одеваться в собственную, а не арестантскую одежду и кормиться на собственные деньги. 

В Ревеле через неделю после перевода из Динабурга, 25 апреля 1831 г., Кюхельбекер начал вести дневник. Он записывал в дневнике свои мысли, суждения о прочитанных книгах, размышления о литературе, истории, религии, рассказывал о собственном литературном труде, предназначая записи для себя, для друзей (позже — для сына Миши) и для читателей будущих поколений.

Однако размышления о литературе в дневнике не могли заменить живой беседы. Одиночество явственно вело к оскудению душевных сил. Трагическая безысходность судьбы оставляла одну надежду: на бога, на то, что испытания посланы заблудшей душе недаром, что эта душа избранная…

В Ревеле и Свеаборге Кюхельбекер видел регулярно только двоих людей — часового у двери и пастора, с которым мог беседовать лишь на религиозно-нравственные темы. Письма от родных приходили редко и только через официальные каналы. Смерть Дельвига (14 января 1831 г.) почти полностью уничтожила возможность печататься. Упала творческая активность. Большая часть лирических стихотворений Кюхельбекера этого времени обращена к богу: он просит у бога сил для смирения и незлобия, утешает себя тем, что все людские заблуждения и грехи заранее искуплены Христовой кровью, напоминает богу о том, что его задача, «нас скорбью растерзав», уврачевать растерзанное сердце и послать скорбящему отраду. Знаменательно, что ни разу в дневнике не встречается надежды на смягчение участи или сокращение срока заточения царской милостью…».

Из Свеаборга Кюхельбекера выпустили в 1835 году — на пять лет раньше, чем он ожидал, — и выслали в Баргузин Иркутской губернии на вечное поселение. Там уже жил в ссылке его брат Михаил. В Баргузине Кюхельбекер получил земельный надел, стал заниматься строительством дома, занялся организацией своего хозяйства и женился на дочери почтмейстера Дросиде Артёновой.

Продолжал заниматься литературной деятельностью: писал стихотворения, поэмы, элегии, критические статьи, переводил с европейских и древних языков, завершил «Дневник», этнографический очерк «Жители Забайкалья и Закаменья», поэму «Юрий и Ксения», историческую драму «Падение дома Шуйского», роман «Последний Колонна» и другие. В письме Пушкину 12 февраля 1836 г. привёл собственные наблюдения о бурятах, кавказских горцах и тунгусах (Пушкин Александр Сергеевич. Переписка с В. К. Кюхельбекером).

Однако поэт очень тяжело переживал свою оторванность от культурных центров, плохие условия для творчества. Последовала серия переездов на новые места жительства (Акша, Курган, Иркутск, Тобольск). Здоровье Кюхельбекера было расшатано, он потерял зрение. Умер он 11 [23] августа 1846 года.

 

Такая вот краткая история одной из самых трагических фигур золотого века русской поэзии, ныне редко упоминаемой и знакомой большей частью благодаря другу по Лицею и по жизни ‒ Александру Сергеевичу Пушкину.

Читайте по теме:

«Им овладело беспокойство»: Пушкин как способ победить вирус «самоизоляции»