Россия как часть Эстонии (3)
Право открытия Эстонии для российских читателей послевоенного поколения, несомненно, принадлежит писателю, без которого советская литература первых постсталинских лет, как и постсоветская, столь же немыслима, как, например, облик сэра Уинстона Черчилля без знаменитой бабочки и сигары. Я говорю про Василия Аксёнова. Именно он стал на «собирательном портрете» тогдашнего советского литератора (если только вообще зачем-то нужно составить такой «фоторобот») чем-то вроде экзотичных для нашего среднерусского обихода сигары и бабочки, привнеся в нашу литературу — фактически первым в таких объёмах — немыслимый до той поры дух западничества.
«О современной молодёжи и нездоровых явлениях…»
Уже в самых первых своих крупных произведениях (романах «Звёздный билет», «Пора, мой друг, пора» и др.) Аксёнов вводит декорации, составленные из малознакомых доселе широкому читателю деталей, включая выбор места действия. И предпочтение зачастую отдается именно Эстонии как наиболее несоветской из всех советских республик — даже на фоне её балтийских «сестёр» Латвии и Литвы.
Известный литературовед, профессор Ирина Белобровцева в статье «Василий Аксёнов и Эстония» пишет:
«Пожалуй, самым пылким поклонником Таллина был Василий Аксёнов, у которого этот город фигурирует в нескольких произведениях. (…) Уникальный готический ансамбль Таллина воспринимался как нечто «чужое», «другое» даже на фоне самой Прибалтики. (…) К примеру, в нашумевшем романе Аксёнова „Звёздный билет“ (1961), где юные герои, окончив школу, решаются на побег в другое пространство:
ДИМКА. Мы едем в Таллин. Я. Почему в Таллин? Вы же собирались в Ригу. ДИМКА. Говорят, в Таллине интереснее. Масса старых башен… А климатические условия одинаковые“. [PRZEGLĄD RUSYCYSTYCZNY 2011, nr 2 (134)]».
Но этим, конечно, не ограничивается западничество («низкопоклонство» по тогдашней официальной терминологии) Аксёнова. Это и иронично-фамильярные ссылки его героев на «старину Хэма» (Эрнеста Хемингуэя) и на Ремарка, которыми тогда зачитывались молодые люди, рьяно отстаивающие свое право на прогрессивные взгляды; это и узкие брюки и яркие галстуки; и кальвадос как знаковый напиток современности; и так далее, и тому подобное…
Улыбаясь сегодня по поводу этого наивного эпатажа, не следует забывать, что пятьдесят лет назад — а именно тогда начинался писатель Василий Аксёнов — за одну только «стильную» причёску могли исключить из комсомола и, как неизбежное следствие, — выгнать из института или уволить с работы. И сочувственное отношение писателя к этим внешним атрибутам нового времени, включение их в ткань своих произведений без всякой идеологической оценки делали их привычными, обыденными, не стóящими политических дебатов и жестких оргвыводов.
Впрочем, в желающих давать оценки нехватки не ощущалось. Любопытна с этой точки зрения фраза из сугубо, казалось бы, нейтрального справочного издания — «Краткой литературной энциклопедии» (Москва, 1962). Здесь Василию Павловичу Аксёнову посвящено всего-то два десятка строчек, но при этом не упущен случай сделать особый акцент насчёт того, что «…роман «Звёздный билет» (1961), о современной молодёжи и о нездоровых явлениях в этой среде, вызвал споры и критику в печати».
Недаром же Аксёнов сам стал знаковой фигурой эпохи хрущёвской оттепели, одновременно трибуном, кумиром и адептом новой культуры, новых отношений.
«Пора, мой друг, пора»
«Вся стена была залита лунным светом, темнели только ниши. Раз, два, три… восемь ниш в крепостной стене вдоль всей улицы Лабораториум. В каждую из этих ниш можно было влезть, согнувшись в три погибели, а когда-то ведь они предназначались для стражников, когда-то в каждой из них стоял стражник в латах и ещё хватало высоты для алебарды. Время нанесло несколько слоёв грязи, земли, булыжников, и вот теперь я, мужчина среднего роста, сидел скорчившись в одной из этих ниш.
Года два назад я ещё мог поиграть в стражника, мог ещё крикнуть гулко на всю улицу: „Внимание! Опасность!“. Сейчас уже не могу. Сейчас я могу только сесть здесь на камни, вытянуть ноги в полосу лунного света и, глядя на носки своих ботинок, бездумно и беспечально выкурить одну за другой три сигареты. (…)
Ребята, никогда не посещайте вновь старых башен, где когда-то вам было хорошо. Ах, как хорошо мне было! Башку я тогда чуть не разбил об эти камни. Ну, ладно! (…)
Я спустился, нашёл свой пиджак, надел его и поклонился всем теням, всем призракам и всем голодным кошкам этой улицы. На сегодня хватит.
Вышел на улицу Широкую (Лай — Ред.) — шар на шпиле евангелистской церкви. Вышел на улицу Длинную (Пикк — Ред.) — милицейская машина „раковая шейка“ с дрожащим султаном антенны. Иду по улице Длинной — освещённые двери буфета, велосипеды у дверей.
Возле буфета кто-то схватил меня за плечо. Я узнал Барабанчикова, маляра из нашей экспедиции. (…)
— А я сейчас на танчиках был, — сказал Барабанчиков. — Бацал с одной эстоночкой. Ну, а потом, значитца, по садику с ней прошлись. Колечко мне подарила. Глянь!
На ладони его лежало жалкое колечко с красным камешком.
— Сила! — сказал я.
— Хитрован ты! — воскликнул он, седлая велосипед, (…) и поехал по улице, распевая что-то, вихляясь и дёргаясь. (…)
Я вошёл в буфет. Эстонские и русские рабочие, заполнявшие его, даже не взглянули на меня. Навалившись на высокие столы, они пили пиво и громко говорили что-то друг другу, эстонские и русские слова, и матерились, естественно, по-русски. Я взял пива и отошел к ближайшему столику. (…)
Утро началось с того, что приехала милиция за Барабанчиковым. Оказывается, он вчера, в большом количестве выпив пива и портвейна, насильственным образом изъял кольцо у работницы прядильной фабрики Вирве Тоом, а также угнал велосипед дорожного мастера Юхана Сеппа. Барабанчиков уверял, что на него нашло затмение, но младший лейтенант, голубоглазый эстонец, не понимал, что такое затмение. Увели Барабанчикова и на глазах всей группы посадили в „раковую шейку“. (…)
Место, давно облюбованное для [съёмок] этого эпизода, было на повороте шоссе, там, где в соснах сквозило серое море, где над кюветами нависали дикие валуны, совершенно безлюдное, мрачное место. (…)
Мы старались все вместе, лихо и весело, москвичи и ребята с эстонской киностудии, взятые здесь в помощь. Мы кричали эстонцам: „Яан, туле сиа! Тоом, куле сиа!“, а те нам: „Валька, давай!“, „Петя, в темпе!“ — и было это хорошо. (…)
Пешком я прошёл через весь лес, вышел к пляжу и по телефону-автомату позвонил в гостиницу Тане. (…)
— Можно зайти? — спросил я. — Поговорить нужно.
— Только ближе к вечеру, — сказала она. — Я сейчас еду на пляж. Куда ты делся вчера?
— На какой пляж? — спросил я, разумеется, сообразив, что её будут сопровождать те трое да ещё разные там физики и Кянукук увяжется — в общем, целый шлейф.
— На Высу-ранд.
Я находился на Хаапсала-ранде.
— Хорошо, в шесть вечера, — сказал я и повесил трубку. (…)
Ровно в шесть я вошёл в вестибюль гостиницы и здесь столкнулся с автором нашего сценария. Он уже успел познакомиться с замечательной эстонкой и стоял сейчас с ней, положив руку ей на плечо, одетый на сей раз весьма аккуратно, даже изысканно. Он, видимо, сообразил, что здесь его стиль пижона навыворот не проходит: эстонки любят респектабельных мужчин. (…)».
Читайте по теме: