Россия как часть Эстонии (2)
«Вот, говорят, нация ничего не означает…»
Особого внимания, на мой взгляд, в этой чрезвычайно пёстрой картине мира Александра Солженицына заслуживает то, какую роль сыграла в судьбе его и в творчестве маленькая Эстония — один из наиболее выпукло изображённых им «островов» его собственного Архипелага. Благо, сам Солженицын предельно облегчает выполнение этой задачи, часто обращаясь в своих книгах к эстонскому следу на его жизненном пути; к размышлениям о том, как и каким именно образом влияла на его личностное и профессиональное развитие страна, лежащая у западного морского порога Российской империи.
Начать этот разговор логично с упоминания, хотя бы беглого, об одном из главных персонажей «эстонской эпопеи» Солженицына, которого писатель упоминает в разных своих произведениях и который, без преувеличения, сыграл, по сути, главную роль в формировании антисталинистских, а впоследствии антикоммунистических убеждений, тем самым — литературных опытов «главного диссидента Советского Союза». Речь идёт об Арнольде Сузи (1896–1968), с которым судьба свела Солженицына в 1945 году в одной камере на Лубянке.
Имя присяжного юриста Арнольда Сузи знакомо многим эстонцам, особенно людям старшего поколения. С 1917 года этот человек боролся за независимость и государственный суверенитет Эстонии. В 1944 году он вошёл в состав законным путём сформированного правительства Отто Тийфа, за что и был сразу после прихода советских войск арестован, 16 последующих лет проведя в лагерях и ссылке. Большинство членов семьи разделили его судьбу.
…Есть такая, довольно известная, теория шести рукопожатий, согласно которой все жители земного шара, чаще всего даже не подозревая об этом, знакомы друг с другом, пусть порой и опосредованно. Чтобы не напутать, цитирую «Википедию»: «…социологическая теория, согласно которой любые два человека на Земле разделены не более чем пятью уровнями общих знакомых (и, соответственно, шестью уровнями связей)».
Согласно этой теории, мне несказанно повезло: между мной и Солженицыным — всего один уровень связей, то есть один общий знакомый. Это дочь Арнольда — Хели Сузи (1929–2020), много лет преподававшая немецкий язык в Таллиннской консерватории (ныне Эстонская академия музыки и театра), с которой мне посчастливилось несколько раз встречаться в начале нынешнего века.
Читаем о ней в «Архипелаге»: «В 1952 году маленькая хрупкая Xели Сузи не пошла в сильный мороз на работу потому, что у неё не было валенок. За это начальник деревообрабатывающей артели отправил её на 3 месяца на лесоповал — без валенок же. Она же в месяцы перед родами просила дать ей легче работу, не брёвна подтаскивать, ей ответили: не хочешь — увольняйся. А тёмная врачиха на месяц ошиблась в сроках её беременности и отпустила в декретный за два-три дня до родов. Там, в тайге, с МВД много не поспоришь»…
Полвека спустя мы сидели в её «академическом» кабинете, тогда ещё на улице Гонсиори, и она вспоминала, как отец рассказывал ей о своих долгих беседах, а порой и спорах до хрипоты, с «Исаевичем», как она сама называла уже почти канонизированного живого классика.
Proua Сузи, тщательно подбирая немного подзабытые русские слова, говорит: «Он ведь был тогда марксистом и многого просто не понимал. И я думаю, что именно отец дал ему во время этих «камерных дискуссий» первое представление о демократическом государственном строе».
Насколько хорошо усвоил Исаевич эти первые уроки, можно судить хотя бы по тому, как последовательно он и в позднейших своих литературных и публицистических трудах отстаивает идеи независимости Эстонии и других стран Балтии. Да и видение им политического устройства России, надо думать, сформировалось изначально на основе тех памятных бесед…
Но первое упоминание об эстонцах в произведениях Солженицына не связано впрямую с именем его сокамерника, хотя и имеет непосредственное отношение к «зэковской» тематике. Вот эпизод из рассказа, которым Солженицын не вошёл — ВОРВАЛСЯ в советскую литературу почти уже на излёте хрущевской оттепели, «Один день Ивана Денисовича»: «…Два эстонца, как два брата родных, сидели на низкой бетонной плите и вместе, по очереди, курили половинку сигареты из одного мундштука. Эстонцы эти были оба белые, оба длинные, оба худощавые, оба с долгими носами, с большими глазами. Они так друг за друга держались, как будто одному без другого воздуха синего не хватало. Бригадир никогда их и не разлучал. И ели они всё пополам, и спали на вагонке сверху на одной. И когда стояли в колонне, или на разводе ждали, или на ночь ложились — всё промеж себя толковали, всегда негромко и неторопливо. А были они вовсе не братья и познакомились уже тут, в 104-й. Один, объясняли, был рыбак с побережья, другого же, когда Советы уставились, ребёнком малым родители в Швецию увезли. А он вырос и самодумкой назад, дурандай, на родину, институт кончать. Тут его и взяли сразу.
Вот, говорят, нация ничего не означает, во всякой, мол, нации худые люди есть. А эстонцев сколь Шухов ни видал – плохих людей ему не попадалось…»
Позднее, в своих программных вещах («Архипелаг ГуЛаг» и других) Солженицын более подробен и менее беллетристичен. Собственно, тут он выступает скорее уже как документалист и комментатор. Недаром же один из его биографов — В. А. Чалмаев — даёт такую неожиданную характеристику книге «Бодался телёнок с дубом»:
«Роман, притворившийся мемуарами»
Здесь Солженицын уже строже, рациональнее:
«В „Иване Денисовиче“ я через своего героя выразил, что не знал среди эстонцев худых людей. Выражение, конечно, усиленное, кто-то же из своих помогал вгонять Эстонию в коммунизм и в нём держит, кто-то и в раннем ЧК был, да были и такие эстонцы, кто помогли поражению белых под Ливнами в 1919, чего туда совались? — но тем не менее таково моё лагерное чувство: что ни видал я эстонцев — всё порядочные, честные, смирные. (Имей Юденич в 1919 смелость сказать им: „вы — независимы!“ — они б ему, может, и Петроград освободили?) Чувство родилось из общей нашей вины перед ними, из огляда этих сотен-сотен незнакомых мне, с незнакомым языком, а близкий лишь один стоял светлой точкой во главе этого ряда — лубянский сокамерник мой Арнгольд (так в тексте, – В.И.) Сузи, с тех пор не виданный, казалось, навсегда потерянный (только слух до меня дошёл, что он — инвалид в Спасском отделении Степлага). (…)
Из наводнения писем после „Денисовича“ однажды выловил я и драгоценное письмо Арнгольда Сузи: вся семья его побывала в сибирской ссылке, лишь вот недавно разрешили им вернуться, и то без городской прописки, где-то на хуторе под Тарту жили они, и жена умирала от рака.
Летом 1963 года мы и увиделись в Тарту — чудесном университетском средневековом городке, с немалым числом латинских надписей, с горой-парком посередине. Так же строг и отчётлив был взгляд Арнгольда Юхановича, как когда-то на Лубянке, через такие же строгие роговые очки, но заметно подался он телесной крепостью, да добавилось седины на голове, и усы седые. Жена его уже умерла, сам он приехал на встречу с хутора, сын его Арно перебивался в Тарту, не имея квартиры, а дочь Хели приехала из Таллина, по недосмотру властей как-то прописала её там. Об этих детях, — теперь Арно уже женат, а Хели с маленьким сыном, — я слышал когда-то рассказ в лубянской камере, только старшего брата, Хейно, не хватало: отступил с немцами, а сейчас уже жил в Штатах. И рассеянная непристроенная семья Сузи ещё была из счастливых: иным однодельцам его по бездейственному их „делу“ создать независимую Эстонию — до сих пор, через 20 лет, не разрешали вернуться на родину; да многие сосланные семьи оставались ещё в Сибири. И в этот народ, в эту маленькую страну как искру бросили перевод „Денисовича“ — первый в СССР перевод, изданный дешёвейшим массовым изданием, помнится такой расчёт: одна книга на 4-5 семей, несравненно гуще, чем по-русски. Её прочли в Эстонии почти все — и окружала меня теперь тут родная атмосфера, сплошная дружественность, какой я никогда не встречал в советском мире, — да слабостью советского духа Эстония и была тогда роднее всего. (…) И я почувствовал, что легко и навсегда уехать отсюда не могу.
И уже на следующее лето, в 1964, приобретя «москвича» и набив его до отказу, мы с женой приехали в Эстонию для летней работы. Сошлось так, что новая моя деятельная помощница — Е. Д. Воронянская из Ленинграда, каждое лето проводила тоже в Эстонии, и уже снято у неё было место на хуторе под Выру, в чудесных озёрных местах. Там и проработали мы в три пары рук: на хуторе женщины печатали попеременки вариант „Круга“-87 (роман «В круге первом», — В.И.), урезчённый во многих мелких чёрточках; а я жил на сосновой горке поодаль — для работы был врыт стол, для проходки проторилась тропа, от дождя поставлена палатка, а безмолвными перелесками можно пройти к загадочному озеру. Это было первое в моей жизни лето — не дёрганное, не отпускное, не в поспешных разъездах, а — всё распахнутое для работы. И связалось оно с Эстонией, ещё больше я её полюбил. Я готовил текст „Круга“, а ещё — раскладывал, растасовывал по кускам и прежний мой малый „Архипелаг“, и новые лагерные материалы, показания свидетелей. И здесь, на холмике под Выру, родилась окончательная конструкция большого „Архипелага“ и сложился новый для меня метод обработки в стройность хаотически пришедших материалов.
Так хорошо было душе в Эстонии, что мысль искала дальше: где б тут устроить глубоко-тайное место, не съёмное, но у своих, на всякий случай. Разум острожный и сердце-вещун толкало: надо готовить Урывище. Служащий человек в Советском Союзе не может уехать ни в какое тайное место — но я-то теперь, писательским билетом освобождённый от школы, могу! И мы поехали навещать друзей, одновременно смотреть места.
Тот хутор Хаава, под Тарту, где жили Сузи после ссылки, принадлежал вдове учёного биолога Марте Мартыновне Порт. Женщина эта, широкоплечая, с широким твёрдым лицом, была замечательна и твёрдостью, и верностью характера. Деятельность покойного мужа её была лояльна, аполитична, такими же росли и преуспевающие сыновья (один — главный архитектор Таллина), — их семья была вполне обласкана при Советах, и материнским чувством и личным самосохранением проще было бы Марте Порт не поддерживать нелегальных. Но она — приютила опальную семью Сузи, приючала других эстонцев, разорённых ссылкой, а теперь без колебаний сразу же предложила мне: приезжать тайно в Хааву и сколько угодно работать здесь. Очень тут было хорошо, четыре высоких просторных комнаты с огромными окнами, старинными печами, запасом дров, представлялось, как это зимой уютно… А летом — речушка рядом и лесок небольшой. Я благодарил, а всё — в запас, и готовя — и сам не веря, не предполагая, как скоро это понадобится. (…)
И так прочно создался этот эстонский тыл, что когда 13 сентября 1965 грянула гроза надо мной, узнал я о провале архива у Теуша, а сидел в это время на всех заготовках и рукописях „Архипелага“, всё в клочках и фрагментах, написана только „Каторга“, — то и мысли не было другой, куда спасать своё сокровище, куда поеду я его дорабатывать, если уцелею, — конечно в Эстонию…»
Читайте по теме: